Расступался густой туман,

Расстилалось широко поле.

Запахать бы его, да нет сохи,

А была бы соха, — нет пахаря,

И кручинилась земля-матушка,

Что слезой, росой умывалася.

Утереть бы слезу, да некому,

Лишь туманы, густые, душные

Все печали возносят трепетно

К небесам премудрым, преласковым.

От Москвы до Казани, от Казани по Волге вниз до Царицына, до Астрахани, оттуда по землям Поволжья с Придоньем до Крыма и Белграда, и от Белграда вверх, вдоль границы с Речью Посполитой, до самой Москвы распростерлось безлюдное поле. Столько земли нетронутой, — виданое ли дело?! Да ведь одной земли для хозяйства мало. Ей работник нужен, а работнику — защитник. Вот и жались мужики к городам да крепостям, а те — к Новгороду.

А что Новгород? Новгород не хлебородством, — торговлей велик был. Со всей Руси товары к нему стекались, со всех сторон купцы заморские съезжались. А вот земля урожаями не баловала, постоянного ухода требовала. Оттого всяк вершок со тщанием урабатывали и духов как след задабривали. Да видно, плохо задабривали, что беда за бедой посыпались: то сухмень, то ливни да заморозки, то землю трясет, то солнце средь бела дня гаснет… В городе мор начался, бесхлебье, — люди на Волгу и подались. Там просторы другие: земли и воды всем хватает.

Вот ушкуйники[1] новгородские,

Кто в ладьях, кто в долбленках-лодочках,

Кто с товаром да ратной свитою,

Кто с сумой да с пустой утробою,

Все по Волге шли, повдоль берега:

Кто искал себе места торгового,

Кто спасался от голода лютого;

Где одни находили пристанище,

Там другие шли себе далее,

Но от Волги уйти не думали,

От кормилицы-благодетельницы.

Как присмотрят место, — обустраиваются. Кто побогаче дело заводит, торг открывает, — ему от реки уходить глупо. Кто поскромнее в работники идет, хозяина себе ищет, с другими мужичками сговаривается. Человекам во множестве жить способнее: и веселей, и спокойнее. Но слаб человек, слаб и ко греху удобопреклонен. Где одни честностью да терпением невзгоды одолевают, — другие на хитрость да жадность полагаются, а то и вовсе воровские мысли вынашивают. Которые в добродетели устоять умеют, — тем от людей почет и уважение, а которые в соблазны нечестивые впадают, — тем осуда[2] и недоверие. Это дело ясное. Да как ты сразу все угадаешь, чтобы добрую душу приветить, а злочинную отвратить. И без разбойников неспокойно в Поволжье. Пустынно да неспокойно.

Вот из ханств степняки-кочевники

Ястребами, пыльными бурями

Возлютуют, взовьются, вскинутся,

Поле вмиг одолеют ровное,

Чтоб разграбить, сжить, сдушегубствовать,

Ни детей, ни жен не жалеючи,

Возвращаются с новой добычею

Иль до смерти едва не убитыми,

След кропя слезами да кровию.

Плачь-оплакивай, земля-матушка,

Изнапащенных, обездоленных,

Искалеченных, полоненных!

Долго от них на Руси покоя не было. Против князей русских и с чарами, и с подличанием, и с оружием выступали. Но сколько ты ни хитрозлобствуй, сколько соседей ни ссорь, ни стравливай, — рано или поздно они же против тебя и объединятся. А пока ты по чужим землям гостейничаешь, дом без хозяина остается, и уже не соседи, а свои же, домашние, в распрях тонут. Словом, как были ханства в силе, не до земледелия им было, не та жизнь, чтоб поля боронить[3] да каши варить, а как ослабли, — тем более не до хлебопашества стало. Всё за власть спорили, пока и вовсе могущества не лишились. Разве на город какой приволжский, на склады да пристани с набегом обрушатся, да ведь такими вылазками хорошенько не проживешь и людей против себя настроишь.

Только ханства успокоились, Речь Посполитая взволновалась: как бы ей земли русские, пустынные да бескрайние, за собой на века оставить.

Вот из дальней Польши ли Франции,

В жупане из сукна диковинна,

Господин хороший поезживал,

На коне сидел не по-нашенски,

На просторы смотрел прищурившись,

Где какой ручеек ли, всхолмие, —

Все на карту себе записывал,

Чтобы знали в Польше ли Франции,

Что пустынно здесь, дух погибельный,

Не поля, чтоб пахать да сеять их,

Не земля, чтобы жить да множиться.

И не стало поле широкое

Помогать господину хорошему,

Отвратило неведомой силою:

Ни к чему тебе тут поезживать,

Ни к чему тут искать-выискивать,

Возвращайся-ка ты, родименький,

То ли в Польшу, а то ли во Францию.

Мсье Боплана[4] такой поворот дел не слишком расстроил. Человек он был хотя и военный, и ляхам служил, но все-таки человек. Душа французская, небось, домой просилась, туда, где при Дворе на клавесинах и лютнях музицировали, а самый угрюмый голоштанный капитан пехоты на последний экю кружавчики покупал, чтобы к форме, к шляпе или воротнику, пришпандорить.

А тут — поле, поле, поле… Неухоженное, однообразное, угнетающее бескрайностью и безлюдьем. Хоть день, хоть неделю, хоть пеш, хоть верхом иди, — те же унылые виды, те же пыль да грязь под ногами, нет бы тропочка хоженая попалась! Так в картах и написал: место пустынное. По-латыни «Loca deserta». То есть никак не назвал. Так и ушли его карты в Речь Посполитую. Это там русские земли польскими объявить торопились. Это там «Loca deserta» в «Дикое поле» превратилось. Это там решено было, что коли европейское величие от кочевников защищать, где как ни в Поле заграждения строить: захочет убивец «в гости» сунуться, — до городов европейских не достанет, а коли голову на подступах сложит, — не жаль ни его, ни земли пустынной. И приказали поляки мсье инженеру места подходящие под рвы да крепости приискивать.

И надо сказать, молодцом этот мсье оказался: крепостей несколько заложил. А что пшекам[5] служил, — какой с чужестранца спрос, если свои же, русские князья да бояре Польского короля на Московский престол чуть было не возвели. И тут Господь упас. Сначала русские ополченцы помогли, — боярам и господам пановным хорошенечко все объяснили. А вскоре и вовсе ослабла Речь Посполитая. Тут-то мсье Боплан на родину и отбыл. Земли описал, крепости заложил и отбыл.

Широка ты, земля привольная,