Да не с каждым гостем приветлива,

Вот и нет тебе утешения

От заблудшего да заезжего.

Лишь туманы, густые, душные,

Все кручины твои баюкают,

Все печали возносят трепетно

К небесам, премудрым, преласковым.

Все-то видят они, все-то ведают,

Всякой грусти найдут утешение.

Не печалуйся, земля-матушка,

Отряхни свои слезки жемчужные,

Уж идут к тебе гости званые,

Уж несут тебе дары чудные.

Впереди — мужи светоносные,

Сердцем чисты, умом богомыслены,

Божьей милостью, крестной силою

Путь творят для идущих-следующих.

По лесам и пещерам, не славы ради, а по благословению Божию, заселяли Поле иноки-чернецы. Чуть пройдут, — часовенку поставят, и сами при ней остаются.

Местные к ним как зверьки присматривались, — страх как хотелось узнать, что за люди такие, с чем прибыли, а ну как с виду только такие мирные? Узнать хотелось, а напрямую спросить боязно было, а порой и языка русского не знали. Но уж со временем и смелости набирались, и знакомились, и побеседовать заходили, и даже в гости к себе приглашали. Мнихи[6], добрые души, и шли. Возвращались, увы, не все, не всегда. Гости гостям рознь: от одних — почет и радушие, от других — коварство злочинное.

Но дела Божьего этим не остановишь. И где какого инока погибель настигала, — новый храм вставал, новые чернецы Господа прославляли.

Вслед за ними — чины государевы,

Чтоб смирять смутьянов-разбойников,

Да солдатики, буйны головы,

И в бою, и в веселье удалые.

На освоение Дикого поля казенных средств отпущено было немного, — откуда их много после разорений и междоусобиц. Главная надежда на землю: небось, всех прокормит. Солдатики ж, плоть от плоти мужицкой: землю увидят, сами смекнут, как ее пользовать, — у них крестьянская наука в душе написана. Сотники да стольники, — где умом, где кнутом поспособствуют. А чтобы жизнь быстрее затевалась, в крепостях торговлю заводили. Тут уж и местные жители страхи свои забывали, — мед, рыбу, дичь, скотину разную на базар везли.

Крепость за крепостью вставала, город за городом, а земля все лежала оброшена[7]. Что полкам да приказам на прокорм отвели, — тем раздолья бескрайнего не унять. Решили всех желающих пригласить.

Первыми дворян позвали: заселяйте, засевайте, хозяйства налаживайте, — вам прибыток, столице спокойствие. Те нос воротят: у нас дела государственные! нам судьба при дворе оставаться, царю служить, а земля — мужичьи заботы. Уж их так и сяк уговаривали, но только тогда дело сдвинулось, когда жалование десятинами выдавать начали. Запишут слуге государеву надел в глуши неведомой, — вот и думай, как с ним управиться, и себе, и семье достаток добыть. И не пожалуешься, и не откажешься, — одно оставалось: крепостных на места засылать, может, и немного сделают, но будет с кого спросить.

Потом об остальных, всякого роду и звания, вспомнили. Чего только ни обещали, как только ни заманивали! Тамбовский воевода новоприбывшим по пять рублей подъемных платил, — небольшой семье как раз отстроиться да на год пропитаться хватит. Изблизка-издалека пришли некоторые: кто из казенных[8] крестьян, кто из староверов, случалось, и сбеглые.

А последним шло племя мужицкое,

Не смотри, что вразброд да потиху,

Ему тайны такие ведомы

Про печали твои, земля-матушка, —

Не заметишь, когда утешишься,

От тоскливой дремы пробудишься,

И такое явишь благоплодие,

Что взликуют силы небесные,

Благодать ниспошлют некрадомую,

Только радуйся, изобильная!

Потчуй, матушка, утешителей!

Да насытятся от щедрот твоих!

Да восхвалят благость небесную!

Много тогда землевладельцев в этих краях объявилось, да немногим Поле тайны свои открыло, потому как тайны эти мало умом, — их руками, спиной, всей кожей прочувствовать надо, и каждый день утверждать, раскрывать, чтобы благодать Божия не оставляла. И если ненастье случится или сухмень с пожарами, — опять же отступаться нельзя. Земле после всех нестроений забота еще нужнее. И забота, и молитва, и защита. Иначе не та это земля, которая человека прокормить захочет, и не та, за которую человек Бога отблагодарит.

Глава 2. Деревня Белая

Можаи, крестьяне черносошные, на тамбовщину с отчаяния подались. Семейство большое, человек поболе двадцати. Хозяйство тоже немалое, — и вмиг все погорело. Хорошо, сами живы остались. А жить-то чем? Да и где жить? Помогай, Господи!

В ту пору князь-батюшка и предложил невесть куда ехать, с ничего да сызнова подниматься, денег хороших на всё про всё обещал. На то у барина свой резон был. Дали ему жалование землями под Тамбовом, и десятин немало, и места благопотребные: справа — большак снизу вверх, от Савалы на Тамбов идет, слева река, ниже отвода — обитель женская на берегу реки стоит, от нее дорога вправо, к большаку тянется, сысподу[9] надел княжеский окаймляет… Но глушь-то, глушь какая! Ее ж обустроить надо, земли расчистить, под севы разные расписать, под пары да пашни определить, и чтобы во дворе на всякую нужду строений хватало. А какой из князя землевладелец, когда он всю жизнь в переходах да гарнизонах? Тут бы особый разумник нужен, который в сельское рассуждение войти умеет. Да ведь такому и платить хорошо придется, и довериться вдруг нельзя. Ну, как плут подвернется? Задаток возьмет, а сам сбежит. Думал-думал князь-батюшка, и решил на Можая понадеяться, — ходоком на новое место послать и всем семейством там посадить. Пусть присмотрится, приживется, глядишь, и присоветует что.

Мужик этот на особом положении у князя состоял. От деревни в стороне жил, считай на выселках, но в сходах участвовал исправно, всякую страду или когда беда придет, — тяготы наравне с другими брал. Нрав имел степенный, ровный, надежный, к Богу — благоговейный, к людям — уважительный, к старине — почтительный. Однако смиренности не добирал. Чтобы с равными или малыми заноситься — такого в помине не было, однако и с высшими не принижался, будто места своего не понимал. Грамоте зачем-то выучился и детей выучил, — на что это мужику? И на все-то ему смекалки хватало. С приказчиками и то спорить не боялся. Бывало, слушает, кивает, а все на своем стоит. За то и бит был, и наказан не раз, но нрава своего не переменил.