Две Аришины подружки приходили. Арина, как в медтехникум поступила, сразу с ними сошлась и других наперсниц уже не искала.

Одна подружка, Валя, чем-то напоминала Зинаиду Ивановну, тоже практичная, деловитая, но при этом очень родная. Даже ее низкий грудной голос, казалось, мгновенно переносил собеседника в мир домашнего уюта и спокойствия. Старшая сестра в рано осиротевшей, многодетной семье, она давно стала главной хозяйкой в доме, и теперь ко всем на свете относилась с ласковой заботливой снисходительностью, как к сестрам и братьям.

Другая девочка — Леночка. Грустная, нежная, задумчивая, с тихим взглядом больших серых глаз, она как будто тяготилась необходимостью жить среди людей, разговаривать, слушать, слышать. Что-то мучило ее настолько, что и будучи умненькой и старательной, училась она очень средне. Зато любила музыку, книги, и, казалось, только в них и забывала о своих печалях.

А вот Поленька без подружки осталась. Женечка к тому времени домой, в Ленинград, уехала, так что переписка — единственное, что им осталось. Зато уж и письма какие были! Тут тебе и строчки стихотворные, вензелями разукрашенные, и «рисунки на полях», и открыточка какая-нибудь. Ну, и конечно, о себе писали. Женя рассказывала, что после школы в музучилище поступать решила, и если с первого раза не получится, будет пытаться, пока не поступит. А Поле даже ответить было нечем: с будущим она не определилась, а настоящее уходило на школу и на Ликбез[62], которые не оставляли ни минуты свободного времени и, по ее мнению, не привносили в жизнь ничего интересного и заслуживающего внимания.

На курсы учителей по программе ликвидации безграмотности Полю за год до окончания школы пригласили. (Женя к тому времени уже покинула Саратов.) Отказываться Поля не стала, чтобы не испытывать судьбу, учитывая свое не вполне революционное происхождение, и несколько месяцев со вниманием слушала лекции методистов, добросовестно их записывала, перечитывала, повторяла. Наконец, напутственные речи от представителей комсомола, горисполкома и даже какого-то американского представителя выслушала, — и вперед.

Первые уроки еле жива от страха была. Ученики всё старше нее, — разное повидали, по-разному и держались: где прислушаются, где посмеются, где побранятся. Случалось, на занятия с малыми детьми приходили или в сопровождении ревнивых мужей, дабы доказать, что никаких безобразий на ликпункте[63] нет и быть не может. И вся эта взрослая, бойкая аудитория почтительно называла ее Полиной Васильевной и ждала от нее чего-то умного, правильного... А ей, девчонке, откуда было что взять? Даже школьные уроки по обществоведению вспоминались: неужели такими же бестолковыми были для Полиных учеников часы, проведенные в пункте.

Но со временем душевной крепости поприбавилось. Благо, среди подопечных много добрых и охотных до учебы попадалось, они-то и спасали. Да еще Зинаида Ивановна помогала. Вместе с Полей они придумывали ребусы, шарады, упражнения-загадки, чтобы пробудить во взрослых умах детскую любознательность.

И все-таки неприятного было больше.

Не нравилось Поле, что учить приходилось по букварю, от которого в злую дрожь бросало. О Пушкине, Фете, Тютчеве ни слова (до того дошло, что «Аленький цветочек» Аксакова запретили), зато сплошь «бары с рабами да бабы с арбами», — и то спасибо, а ведь и такие «просветители» были, что вовсе без школы обойтись предлагали, кино и театром довольствоваться.

Не о том и не так училась сама Поля; не о том и не так, по ее мнению, говорила с людьми русская литература; не о том и не так хотела бы она рассказать своим ученикам, тем более в Саратове, где при всем обилии языков, русская речь выделялась чистотой и правильностью. Спасибо Екатерине Второй. Не любила императрица тех, кто мог ей хоть в чем-то вызов бросить, — хоть в красоте, хоть в талантах, хоть в ее, царицы-матушки воображении. Вот и ссылала сюда неугодных фрейлин да придворных, а с ними утверждались в Саратове и столичные манеры, и столичный выговор. Тут уж и местная аристократия подтягивалась, и народ за собой подтягивала. Потом столыпинское губернаторство: земские школы, училища, создание Саратовского университета… К моменту революции начальную или, как теперь говорили, азбучную грамоту знали все, а из тех кто постарше, разных школ да пансионов более половины позаканчивали. А еще Высшие курсы, Университеты (сначала только Казанский, потом и Саратовский)!

А теперь возмущаются: до какой безграмотности царизм людей довел! А причем здесь царизм? Это после революции все школы, даже церковно-приходские, позакрывались, а в язык столько мутного, грязного, ругательного хлынуло, будто это не достояние духа человеческого, а яма помойная. Такой язык, понятное дело, и изучать не хочется.

Но чтобы всякие недоразумения заранее устранить, молодым учителям про классовый подход рассказывали, про сознательность пролетариата, про обиды угнетенных, и про то, что нет у них причин уважать угнетателей, а вот презирать и проклинать — полное право, потому и язык такой стал.

Только Поле одних схем мало, ей жизнь подавай, не ту что в теориях, а ту что вокруг. Классовый подход? А класс-то где? «пролетариат» этот самый, в интересах которого якобы вся революция затеяна? В царское время были, конечно, в Саратове сотни три ломовых да грузчиков, в Царицыне, пожалуй, и того больше, — да разве это «классом» назовешь? Это в 1920-ых пролетариат так разросся, что уж и классом стал. Многие тогда в рабочие записались, чтобы хлеба по карточкам больше получать, льготы разные выбивать, да и просто жить спокойнее. Но у такого бумажного пролетариата какая может быть сознательность? Вот идет один, кругленький, беленький, светящийся от сытости, — а по бумагам пролетарий; а другой, — руки натруженные, по всему видно, работяга, а сам, может, из мещан, а то и купеческого звания. Зато у сытенького и справочки правильные, и документики охранные, и удостоверения на любой вкус. А тот что трудяга, с утра до ночи вкалывает, — не до справочек ему… Вот и записывают во враги революции.