Позже выразить соболезнования кто только ни приходил.

Последней помянуть Зинаиду Ивановну приезжала Машенька Горская с супругом Антоном Андреевичем. Вернее, он по делам в Саратов ездил, а Маша заодно с ним увязалась, — родных повидать и самой показаться. А почему нет? Красивой, ухоженной молодой женщине зачем от восхищенных взглядов скрываться? Правда, с Можаевыми Антон Андреевич заранее решил не сближаться. Чем больше родни, — тем больше хлопот, тем больше обязанностей и неприятностей жди. Сегодня благонадежны, а завтра? Маша все поняла, с разумным мужем спорить не стала, вроде даже наоборот, умилилась его жизненной мудрости, даже в лоб поцеловала: умненький же у меня супруженька. И оба в который раз порадовались, что к вопросу брака подошли вполне практически, и теперь были довольны, может, и не слишком открытым, зато достаточно уверенным существованием. Особенно как взглянуть на голодуху да бедность вокруг!

«Да и вам не поздно все исправить, — убеждала Машенька Полю. — Переедете в Ригу, и ни голода вам, ни свалки за окнами. Мужчины если помогут… А они помогут, куда денутся!.. — уверенно смеялась она. — Ариша за своей медициной в Европу уедет. Глядишь, там и останется. А ты про завод свой забудешь. Жениха не хуже Антоши подберем! Сделаешь модную причесочку, шляпку наденешь, пальтишко шелковое, чулочки со швом и пяточкой, а то и нейлоновые достанем, туфельки такие подберем, Золушка обзавидуется! И вот они у нас где!» — распалялось ее воображение, и всякие печали отступали, и в душе пробуждалась привычная веселость.

Полина же и скорби своей не забывала, и за Машеньку искренне радовалась. Разве не за эту ее легкость тянулась она к сестре? А что слишком разными стали, — еще бы! столько лет врозь прожито! И хотя обеим страстно хотелось сократить это расстояние, — как только командировка Антона Андреевича закончилась, девушки ни секунды не задумываясь вернулись каждая к своей реальности. Сказки сказками, но у «рижан» (так Можаевы иногда называли семейство Горских) — своя суматоха, у Можаевых — своя.

Меж тем в сердце Поли поселилось необоримое уныние. Она вспоминала жизнерадостность Маши, сравнивала с собой, и понимала, что уже забыла, когда сама чувствовала в себе такую же безмятежность. И не в женихах, не в шляпках дело, — а в том, что сама способность радоваться, казалось, ушла из ее души. Но разве не радовалась она за своих учеников, разгадавших вдруг ребус или шараду? Ведь вместе как дети малые смеялись! Разве не умилялась, созерцая посиделки папеньки с товарищем Ванеевым? И Поле всем существом хотелось снова ощутить такую же радость. Такую же или другую, — только чтоб сердце до краев счастьем и весельем полнилось. Но она оглядывалась, и что бы ни попадалось ей на глаза, — все говорило о грустном.

Василий Николаевич как будто терял последний ум, исходясь в своих молитвах, и все более походя на призрак. Ходил, бубнил несуразное, последнее время и вовсе сердитое слышалось… Ариша объясняла, что он с уходом Зинаиды Ивановны справиться не может.

Поля кивала, но даже голос сестры навевал ей печальные мысли. В памяти всплывал образ Леночки, ее грустные серые глаза, суровое слово «Север»… — «и что это папа Васенька придумал, что все у них хорошо будет?»

И даже неожиданное преображение свалки металлолома в обычный уютный дворик… (Сам дом Широких стал теперь обычным жилым домом, прежний двор разделили надвое. Меньшая часть, с прежней лавкой и складами, отошла «Вторчермету», а большая — была расчищена и передана жильцам, и уже скоро в нем появились газоны, кусты, скамейки, веревки для сушки белья)… увы, вся эта «окультуренность» не могла рассеять Полиной тоски. Она смотрела на этот уют, на «цветущее предгорье» и вспоминалось, как вдруг однажды поседела Зинаида Ивановна, когда исчезла саратовская родня, как онемела после тамбовских событий, как на похоронах брякнул кто-то «Сдохла буржуйка», — и становилось больно, невыносимо больно за бабушку, за папу Васеньку, за Петьку, за всех хороших людей…

Невесело было и на заводе. Поля уже приучилась видеть в нем ту мощь, к которой упорно рвалась молодая страна, и даже уважать эту рукотворную стихию, которая обрушивалась на своих творцов грохотом стремительных вагонеток, утробным гулом вулканоподобных домен, рычанием готовых взорваться труб, облаками пыли и чада, — ведь только так и можно было насытить страну чугуном и сталью. Полюбила Поля и прохладную, стеклянную тишь своей лаборатории, ее серые, высокие, узкие, созерцательно устремленные внутрь себя шкафчики и царство приборов, напоминавших смешных, нелепых человечков, хранивших, однако, великие тайны, — «алхимию» той величавой стихии, что бушевала рядом.

Но в последнее время не стихия, не ее тайны были главным содержанием заводской жизни, а мясорубка кадровых «чисток», выявлявшая не только «врагов» и «изменников», но и подлость доносчиков, клеветников, лизоблюдов, и это было особенно противно. Тогда же была распущена группа «грамотеев». В комнатах, где раньше вчитывались и вдумывались в значения и смыслы, теперь вершились товарищеские, комсомольские и партийные суды.

Угасла и жизнь заводского клуба, ограниченная отныне творческими встречами с идеологическими проверенными людьми и коллективами, говорившими одинаково скучно, безлико, но «правильно». А какие люди, какие поэты выступали здесь раньше: вечно юный Жаров, субтильный романтик в поисках славы; пожилой, маленький Стриков, словно не тронутый революцией, всегда душистый, бритый, с розовой припудренной лысинкой; клочной, неопрятный последователь Алексея Крученых с невыговариваемой фамилией и милый, скромный поэт Костя Чащин, похожий на молодого добросовестного служащего… А теперь всё как будто ушло в никуда. И даже следа не оставило.

После и чистки прошли, и на других заводах секции, студии, ТРАМы[68] создаваться стали, в РНП[69] — новый театр открылся, с двумя, русской и немецкой, труппами. Со всего мира туда любопытствующие нагрянули: режиссеры, актеры, литераторы. А на заводе с пышным революционным названием — тишина. Это как же так вышло?

Надо сказать, что открытие Немгостеатра в левобережном Энгельсе долго оставалось для заводчан событием незамеченным. Во-первых, интересного и в правобережье хватало: то завод новый заложат, то комбинат, то столовую откроют, то кинематограф новый … А во-вторых, Энгельс, бывший Покровск, теперь столицей Республики немцев Поволжья стал, столицей бывших немецких колонок. А там и заботы, и газеты, и даже язык, — все свое.

Но со временем этот театр все больше внимания привлекать стал: в том-то и дело, что обычные, хоть и немецкие, колонисты, — те же крестьяне, те же рабочие, те же трудяги, и на тебе! Первая немецкая труппа. Будто заводчане хуже!

Забеспокоилось в людях творческое начало, ожило, закипело, ну и решили однажды собственную постановку делать, причем строго своими силами, разве для сценария кого-то со стороны пригласить. Затея была дерзкой, пожалуй, даже авантюрной, но заручившись согласием молодежного и клубного актива, — решили попробовать.