За этими чаепитиями Ирина Дмитриевна и в Любкины беды вникла, и со временем развернулась во всю педагогическую мощь: и лечила, и учила, и в отдел образования водила. А Любка будто того и ждала, — так жадно, так рьяно в учебу включилась. Прямо сроднились! И хотя Фрида оставалась по-прежнему любима ими обеими, но это потому что их доброты и великодушия на весь мир хватило бы, а Фридишке как раз не нужно было, чтобы на весь мир, ей хотелось, чтобы только на нее, — и бог с ним, с остальным миром, с бессердечными Горскими, с далеким Ленинградом, который никогда не станет ей родным.

Но увы, те, кто еще недавно умел понять ее чувства, уступить их силе, горячности, искренности, — теперь как будто отказывался с ними считаться. Каждые каникулы, каждые праздники, если Полина Васильевна не приезжала в Ригу, значит, Фридинька ехала в Ленинград, иногда только с Ириной Дмитриевной, иногда еще и Нюшу, и Любку брали, — и все чтобы погулять по городу, где Ридишка будет жить, чтобы обвыкнуться с новым домом, с квартирой, комнатой …

Вместе они ходили по его улицам и площадям, заглядывали в музеи и театры, и конечно, в тот, где служила Полина Васильевна, бывали в музыкальной школе, которой теперь руководила тетя Женя. Но ничто-ничто, — ни семейные прогулки, ни любимый когда-то Зоосад, ни карусели около него, никакие концерты и городские праздники, — ничто не трогало Фридишку. Наоборот, с каждой поездкой она все отчетливей понимала, что ее, как глупую зверушку, заманивают в этот неуютный город, чтоб однажды внезапно захлопнув крышку, отрезать ей путь назад. Да еще такой заботой, таким вниманием окружили — поди вырвись!

Меж тем переезд в Ленинград из года в год откладывался: сначала взрослые не могли расстаться со своими страхами за Фриду, потом страна переживала смерть Вождя, потом были скорбные речи, траур, кто-то плакал, кто-то нашептывал о больших переменах, были разоблачения, новые назначения. Потом завязалась такая суета, что о мятежной школьнице, казалось, и вовсе можно было забыть. Однако с окончанием средней школы вопрос стал с новой остротой.

С аттестатом средней школы можно было пойти куда-нибудь в училище или техникум с общежитием, но Фриде не хотелось быть хуже Нюши, которая будучи достойной дочерью известного семейства, окончила старшую школу. Однако это удовольствие было платным, — тут уж без Полины Васильевны никак. Да и в любом училище спросили бы, отчего это несовершеннолетняя девушка живет отдельно от матери, у которой есть и жилье, и работа, и все необходимое для воспитания дочери.

Вот и пришлось Фриде смириться, возненавидев бездушие законов, которые не смотрят на лица, и сами безлики, — и в глаза им не взглянешь, и чувств не пробудишь; вот и пришлось ей переехать в Ленинград к матери, дав себе слово как можно чаще навещать родную Ригу, чтобы всегда и во всем оставаться ее истинной дочерью.

***

Встретив недавнюю рижанку испытаниями и противоречиями, Ленинград лишь укрепил Фриду в решимости сохранять верность латышской родине.

Дом, где они с мамой жили, считался очень престижным, с интересной историей, но неприятно напоминал Фриде большого серого разлапистого паука. При этом жили они в коммуналке, что было тяжело для девочки, которая родилась в собственном доме в Саратове, жила в отдельной квартире в Риге, а теперь должна была унизиться до «мест общего пользования», — вот тебе и культурная столица!

Театр, в котором служила Полина Васильевна и о котором рассказывали столько интересного, оказался маленьким и почти незаметным по сравнению с другими ленинградскими театрами.

Сама Полина Васильевна жила очень скромно. Вот Мария Васильевна — та красавица была: рестораны, такси, наряды. А ведь даже нигде не работала! А что у Полины Васильевны? Разноцветные флакончики, костюмы, зеркала, — и те только в гримерке да на сцене; а дома с утра до ночи читки, сверки, репетиции, шитье, чтение. И разве изредка — цветы.

Даже в школе Фрида оказалась одной из многих, а ее переживания — мелочами по сравнению с тем, что пришлось пережить другим. Не было тут доброй Ирины Дмитриевны. Фамилия «Шефер», которой Фрида так дорожила в Риге, здесь порождала только дразнилки, а фамилия Горских ровным счетом ничего не значила. И только красота и умение читать выразительно помогли ей обрести прежнюю уверенность и утвердиться в глазах сверстников и учителей, причем так, что скоро все ее недоброжелатели примолкли, а учителя в один голос твердили:

— В актрисы тебе надо!

«В актрисы» звучало волшебно, но для Фриды пугающе. Какой бы легкой и приятной ни представлялась жизнь артиста, Фрида видела, как глубоко и серьезно относится к своему служению ее мама, как далеко это от той легкой, изящной, светской игры, которая так нравилась девочке. И ладно бы Полина Васильевна бесталанной какой была, но, по словам других актеров, критиков и театралов, актрисой она была замечательной, любимой зрителями, так что в театр иногда именно «на нее» ходили, — не на пьесу или режиссера, — на Полину Васильевну. А Фриде неправильно это казалось: если ее мама такая любимая, такая талантливая, — что ж живет так убого, так бедно? Вот, что пугало воображение Фриды, вот, чему противилась ее душа.

А с другой стороны, — куда еще было податься Фриде? Университет, заведение, бесспорно, легендарное, но здесь даже не скрывали, что для будущих выпускников предполагают только два пути — учителями или в науку. В науке Фрида не видела себя совсем, а быть обычным учителем не хотелось. Кроме того, в Театральный институт она надеялась поступить без особых усилий: хочешь не хочешь успела у мамы-актрисы кое-чему научиться, но главное, — здесь ей помогло бы то неотразимое очарование, с которым любые преграды преодолевались ею с ходу. Словом, как раз к приемным экзаменам Фрида утвердилась в своем решении.