Однажды педагог Верёвкин принес старую, закопченную сковороду, закрепил ее днищем вверх и произнес проникновенную торжественную речь:

– Пока не нарисуешь полноценного портрета сковороды, полностью передающего ее характер, – почесываясь, на полном серьезе пригрозил он, – не позволю тебе рисовать людей. Пойми, что жарили на сковороде, как она это воспринимала. Где она жила, какие руки ее касались. Проникни в ее сокровенные недра, выверни ее душу. Если не сможешь, то этой сковородой получишь по своей тупой плоской роже. Понимаю, что это ее не улучшит и не ухудшит. Но мне станет внутренне спокойнее от того, что все возможные средства для твоего обучения я уже использовал.

Портрет сковороды оказался удачнее всего, что нарисовал Игорь Буттер. Парень настолько эмоционально вложился в него, что он однозначно определил цветовую гамму всех его последующих работ. Все они по палитре – только вариации портрета сковороды. Верёвкин хмыкнул, икнул и разрешил вернуться к людям. Но в их изображении Буттер так и остался беспомощным мазилой.

Главный итог академической жизни и ее бурлескное завершение с фейерверком были еще впереди и неизвестны самому студенту. Второстепенный же вполне оформился на грани пятого курса и дипломной практики. К этому времени Игорь Буттер окончательно сложился как полноценный алкоголик. Его скучное студенчество почти ничем не разнообразилось. Крутилось в колесе: койка в общаге – мольберт в мастерской. Это одна из причин того, что Буттер стал вполне профессионально пить.

Надо отдать ему должное: пил он вовсе не так, как матерый живописец, гроза фигурного багета Аристарх Занзибарский или утонченный изысканный график Василий Некрасов. У них просто не было такой школы. Они по наивности и своему нищенскому образованию считали, что от водки нужно получать радость. И извлекали ее всеми доступными способами. Игорь же Буттер пил тяжело, методично, словно по принуждению и с единственной целью – выпить еще и в полном беспамятстве тяжелого забытья упасть под стол.

МАТЕРЫЙ ЖИВОПИСЕЦ АРИСТАРХ ЗАНЗИБАРСКИЙ красил самолеты на заводе. Утонченный график Василий Некрасов рисовал серпы и молоты и создавал интерьер кафе «Забытая мелодия». Почти гениальный Лёша Фирсов побеждал и не побеждал на чемпионате по самбо среди юниоров. Игорь Буттер осваивал жизнь в семье знаменитого академика. В это же время, в конце семидесятых годов двадцатого века, ранним летним утром на подоконнике четвертого этажа большого страшного дома стоял шестилетний Саша Трипольский.

Он замер в глубоком прочном оцепенении выбитого в граните барельефа «Кошмарное видение». Зрачки расширились до размеров всего тела. Звуки воспринимала каждая клетка от голых пяток до вихрастой макушки. Мальчик еле заметно дрожал. Вместе с утренней свежестью из раскрытой форточки, вместе с дребезжанием рамы, вместе с ложным покоем грядущего дня, вместе с ворчанием жуткого дома он впитывал в себя ужас. Казалось, он смотрел на еще не истаявшую луну и силился, сбросив оцепенение, протянуть к ней руки.

Мальчик не был сомнамбулой: не гулял по крышам и карнизам. По центральной улице города, из воинской части, которая пряталась во дворах домов через дорогу, шла колонна танков. Металлический лязг, скрежет и грохот, надсадное урчание моторов, выжимающих максимальную скорость, смешивались с выхлопными газами от дизельного топлива. Они серой фатой покрывали колонну и превращали ее в железную многоножку. Она с апатичной обреченностью тянула за собой хлопья непроглядной тьмы, из которой выползла.

Много позже, когда Александр Трипольский стал взрослым и очень хорошо осведомленным человеком, он узнал, что воинская часть была штабом ПВО округа. Он охранял воздушные границы всего Дальнего Востока и занимал огромные подземные площади, к которым с разных сторон вело два тоннеля. Но Александру так и не удалось выяснить, были ли там танки, где они скрывались и куда шли. Для его жизни это не имело особого значения.

Для нее важными оказались не сами танки, а те рытвины, которые оставили на асфальте их гусеницы – полоски ровных вмятин, что превратили проезжую часть в стиральную доску. На следующий день Саша перебегал дорогу против мужской парикмахерской, носок ботинка попал в рытвину, мальчик запнулся и полетел прямо под колеса машины на встречной полосе.

Медленно, как в кинозале, погас свет. Но никакого фильма не началось. Вместо него возник миг, дробимый молнией мученья. Непроницаемую мглу время от времени пронизывали ритмичные вспышки ослепительно-яркого света, проникающего сквозь плотно закрытые веки. Со стиральной доски под вой сирены мальчик попал на ровную поверхность кровати в палате реанимации, где он несколько дней пролежал в коме.

Сюда, в палату без света, во вместилище страданий на грани полного отсутствия физической боли, к нему прокрался юный лис. Лисенок деловито осмотрелся, поправил перекрученную капельницу, вытянулся рядом с телом мальчика и стал его согревать, пока не произнося ни слова. Заговорил он на третий день, когда почувствовал легкий толчок детским локтем в бок.