Но одно они передавали совершенно точно: именно естественным наукам и естественно-научному мировоззрению отдавали приоритет молодые «нигилисты» – новое молодежное контркультурное течение. Уже летом 1859 года Петр читает труды вульгарных материалистов, которых так славит тургеневский Базаров: Карла Фохта, Людвига Бюхнера и Якоба Молешотта. Из книги Фохта «Материя и сила» (Тургенев ее тоже упоминает в своем романе) Петр делает вывод: «истины материалистов вовсе не метафизика…» [97] С тех пор этот философский термин на букву «м» становится для него ругательным словом, обозначая нечто умозрительное и далекое от науки.

«Нигилизм, – свидетельствовал революционер-народник Сергей Михайлович Степняк-Кравчинский, – объявил войну не только религии, но и всему, что не было основано на чистом и положительном разуме, и это стремление, как нельзя более основательное само по себе, доводилось до абсурда нигилистами 60-х годов… Нигилизм восторжествовал по всей линии» [98] . Глашатай и кумир русских нигилистов, Дмитрий Иванович Писарев, которого молодежь читала взахлеб, провозглашал, что естественные науки должны стать основой практической жизни человека. «Истинная наука ведет к осязательному знанию», – писал он. «Все материальное благосостояние человека зависит от его господства над окружающей природой, и это господство заключается в знании естественных сил и законов». И даже мировоззрение человека есть лишь сумма «объяснений, относящихся ко всем различным явлениям природы» [99] .

Именно в такой интеллектуальной атмосфере формировались интересы юного Петра Кропоткина. Как и «нигилисты», он отдавал предпочтение естественным наукам и стремился изучать именно их. Как и те, он стремится к свободе мысли, к освобождению от устоявшихся шаблонов, норм и верований. Как и другие ищущие и мыслящие молодые люди, он искал в этих областях знания ключ к пониманию того, что происходило вокруг него. Об этом свидетельствует его активная переписка с братом Александром: оба они могут на протяжении долгих страниц обсуждать научные вопросы и гипотезы. «Чистая», умозрительная абстракция их не занимает, а социальные темы привлекают их внимание прежде всего с точки зрения практического применения тех или иных идей.

Такое отношение к «абстрактному» знанию Кропоткин сохранил на всю жизнь. К нему он относил и философию Гегеля и Маркса. Марксизм с его философией был для него отвлеченной и далекой от жизни абракадаброй, которая пытается втиснуть многообразную, живую реальность в узкие рамки заранее выведенных умозрительных законов, чем-то вроде заклинания «великого святого Маца» у китайского писателя Лао Шэ: «Пулопулап – это выше-низший варэ-варэ среди яящихся всего планетозема!» [100] Уже в зрелом возрасте Кропоткин не переставал обрушиваться на «метафизические» обобщения, «установленные либо диалектическим методом, либо полусознательною индукциею». По его мнению, они отличались «отчаянною неопределенностью», основывались «на весьма наивных умозаключениях» и догадках, были «выражены в столь отвлеченной и столь туманной форме», что позволяли сделать самые различные, даже диаметрально противоположные выводы [101] . Именно поэтому Петр Алексеевич стремился позднее поставить анархизм на строго «научную» основу.

Интерес Кропоткина к изучению природы методом естественных наук в сочетании с литературным талантом и литературным вкусом, воспитанным на романах Тургенева, иногда побуждал его писать необыкновенные, парадоксальные строки. Таков, например, фрагмент из его воспоминаний, написанных в 1907 году в честь друга, известного революционера Степняка-Кравчинского. Поэтичное описание огня в печи крематория, где сожгли тело друга, полное красочных аналогий с природными явлениями, поистине заслуживает цитирования: «Тут, в небольшой зале… перед нами открылась громадная печь, наполненная раскаленными газами такой яркости и красоты, таких волшебных цветов, какие видны только при восходе солнца на море или в горах. Туда быстро вкатили гроб, и он исчез среди охвативших его клубящихся лучезарных, розоватых огней…» [102]

Или взять хотя бы его восторг естествоиспытателя от грозы в Никольском, запечатленный в одном из писем брату Саше: «Какая великолепная была сейчас гроза, она теперь снова начинается, но в другой форме, я в жизни не видал такой грозы, – такой массы накопившегося электричества и такого способа разряжений. Отдельных ударов совсем не было, а непрерывное, без преувеличения, освещение 1/4 неба ярким фосфорическим светом, гром гремел изредка; хотя гроза была близко от нас, но молния за молнией освещали Никольское так великолепно, что я не мог оторваться от окна. Такая гроза – счастье» [103] . Как тут не вспомнить знаменитое изречение Максима Горького: «Пусть сильнее грянет буря…»

Огромную роль в становлении нового мировоззрения играли переписка со старшим братом Александром и чтение радикальных книг.

Саша был старше Пети на полтора года и к моменту поступления младшего брата в Пажеский корпус уже учился в кадетском корпусе в Москве. Как видно из их переписки, он первый пустился в мировоззренческие искания, не удовлетворенный догмами официальной православной церкви. Александра увлекли идеи испанского еретика XVI столетия Мигеля Сервета, которого преследовала католическая церковь, а затем сожгли в Женеве по настоянию неистового Жана Кальвина. Затем симпатии Александра Кропоткина завоевали доктрина Мартина Лютера и философия Иммануила Канта. Вслед за братом «Критика чистого разума» Канта привела юного пажа в неописуемый восторг. «Что за чудесная книга! Я до сих пор не читал ничего подобного. Я читал, ломал голову по 1/2 ч. На 2, 3 стр[аницах]. А что за прелесть! После святой, как хочешь, а я буду продолжать читать это и наслаждаться» [104] , – писал он брату в декабре 1858 года. Некоторое время Петр даже подумывал об официальном переходе в лютеранство, но такой шаг в тогдашней России был очень рискован. За отступление от государственной веры человека могли лишить званий и чинов и отправить в ссылку. Поэтому Александр сохранял свои искания в тайне, но в письмах настойчиво звал Петра ознакомиться с прочитанными им книгами и последовать его примеру. Эти призывы побуждали брата к размышлению и духовному развитию: «Он поднимал один за другим вопросы философские и научные, присылал мне целые ученые диссертации в своих письмах, будил меня, советовал мне читать и учиться», – вспоминал Петр Алексеевич [105] .

Сам он твердых религиозных убеждений не имел и глубинной верой не отличался. Его терзали сомнения. Церковные догматы казались ему нелепыми. «Я, по крайней мере, нахожу, что все-таки лучше быть лютеранином, как ты, чем православным, как я, – писал Петр Александру в октябре 1857 года, – потому что я не имею никакой религии, я нахожу, что я жалок даже теперь, верю, что Бог есть, что Иисус Христос есть, а между тем это все так неясно в моей голове, что я путаюсь… Я даже невольно смеялся иногда, проходя мимо молящихся на площадке у дверей нашей церкви… Я наконец дошел до того, что почти ничему не верю, это состояние неприятно поражает меня, и я не знаю, как выйти из него…» [106] Вот уже три года он испытывает этот душевный кризис и «не имеет религии». Он готов был примкнуть к лютеранам, затем увлекался философией французского вольнодумца XVIII века Франсуа Вольтера, который отвергал как религию, так и атеизм, склоняясь к мысли, что у вселенной был разумный творец, но, свершив свое дело, тот больше не вмешивается в происходящее. Петр критиковал поклонение иконам и мощам, но допускал переселение душ… Затем, борясь с сомнениями, он пришел к выводу, что все доказательства существования бога не выдерживают критики: я «начинаю ни во что не верить»; «религия утвердилась оттого, что прежде не находили ни на что объяснений»; «наш внутренний голос – вот вся наша религия, я думаю» [107] , – пишет Кропоткин брату в апреле 1858 года. Александр пытался переубедить Петра и отговорить его от пробуждающегося атеизма, но и сам колебался, взгляды его постоянно и мучительно менялись: к началу 1859 года он перешел на позиции философского материализма, старался «сделать Петю матерьялистом» [108] и преуспел в этом… Он советует брату книги по разным отраслям знания, которые можно и нужно прочитать. В 1860 году Саша, собиравшийся уже строить собственную философскую систему, с грустью писал брату, что в этой сфере они далеко разошлись. Петр стал атеистом, но его все меньше и меньше интересовало абстрактное философствование; Александра больше занимало чистое знание. Однако их интеллектуальный диалог продолжался и в последующем. В переписке они обсуждают прочитанное, идеи Канта, теории изменчивости видов, научные открытия.