Ну, грабитель, понятно, тут взвился, записку у нее из рук выдернул, обругал дурой — и удрал. А кассирша потом объяснила полиции, что никакая она не героиня — а просто почерк его разобрать действительно никакой возможности не было. И вот тут грабителю тому сказать хотелось бы, что не она, кассирша, дура — а он, извиняюсь, лоботряс и двоечник. Ежели знал за собой такой грех с почерком — так не царапал бы текст прямо в банке и без того дрожащей рукой, а посидел бы дома, пусть даже и потея, и с высунутым языком, и печатными буквами — но уж чтобы записка была не из одних египетских иероглифов состоящая.

Хотя в некотором непрофессионализме, может, кассиршу ту и следует упрекнуть. А то ведь подумать можно, что в ихнем банке все как один клиенты прямо-таки из общества любителей каллиграфии. Вроде среди них, клиентов, и другого народа нет — как вот, скажем, тех же врачей. Ни за что не поверю. Ежели бы у врачей денег не было в банке держать, так откуда они — за вычетом, конечно, адвокатов — у прочих смертных возьмутся? А тогда так: если уж ты у врача почерк разбираешь без особых скандалов, то почему ж по отношению к грабителю такая социальная несправедливость происходит?

Так что какую-то долю вины, пожалуй, следует и на кассиршу взвалить все-таки. А случается и так, что вина такая, считай что, целиком на ихнего брата ложится.

Вот какая история — с переменой полов — в городе Буффало, в той же Америке, случилась не так давно. Там кассир как раз мужчина был, а грабить Локпортский сберегательный банк явилась, напротив, женщина. Решительная, динамичная — и нетерпеливая.

Сунула она кассиру записку свою. Тут он и принялся ее мусолить. Одел очки, снял очки, к носу записку поднес, потом на расстоянии читать тщился. Дошел постепенно смысл. Стал деньги из ящичка выгребать. Не тот ящичек открыл, с мелкими уж очень купюрами. Пересчитал их, сложил обратно. Стал другой ящичек открывать.

Тут гангстерша эта взвилась — она уж Бог знает сколько времени на всю эту крайне нескоординированную активность взирала, а в ее положении время не только деньги, но вполне возможно что и свобода драгоценная — вырвала у растяпы записочку и из банка выбежала. Нимало, кстати, не смутившись по поводу происшедшей неприятности. Поскольку тут же заглянула в другой банк, по соседству, который с большим успехом с этой же самой записочкой и ограбила. До сих пор полиция ищет.

Вот они вам — орлы криминального мира. Последний случай тут, как вы понимаете, из ряда выпадает несколько — так что пусть и работает, как то самое исключение, что наше правило подтвердить обязано, что оно и делает. К тому же речь все-таки о даме шла, об орлице, так сказать — а они, дамы то есть, вообще все и всегда проделывают с изяществом и упорством, каковые нашему брату в штанах и не снились.

Так что считаю я, что с гастритчиком тем занудным, что всю эту разборку затеял, мы точки над "i" расставили. В том смысле, что никакой такой выдающейся роли конкретная специальность преступного элемента не играет и играть не может, поскольку процент идиотов — пугающий, естественно, как оно на всей планете в целом имеет быть — абсолютно одинаков среди налетчиков, домушников и тех, что на краже сигарет в киосках специализируются. Ну в самом-то деле — чем такой, скажем, Кришна Наранджан так уж возвышеннее того бедолаги, что по части нижнего белья проходил?

Все они, голубочки, одинаковым синим пламенем горят. Исключительно по собственной глупости. И при всем том, что разновидностей этой глупости аки звезд на небесех, все они прекрасно к общему знаменателю — к ней, то есть, о которой еще Эразм Роттердамский так похвально отзывался — сводятся.

А о разновидностях идиотизма я не просто так упомянул. Говорил я о том и в начале книжки этой, но считаю необходимым со всей энергичностью подчеркнуть еще и еще раз: многие из вещей, нами по другому совсем ведомству проводимых, на деле есть не что иное, как того же идиотизма производные. Мы тут поминали в этой связи среди прочего и жестокость, и жадность, и прочие малосимпатичные черты человеческого характера. Однако любое — и я так понимаю, действительно любое — качество при откровенном недоборе или, наоборот, явном пережиме точнехонько в рамках все той же непроходимой глупости приземляется.

Любое — еще раз и скажу. Я, например, к религиозным чувствам — своим собственным или ближнего — с полной серьезностью и полагающимся пиететом отношусь. Но ведь не вчера народ подметил — «заставь дурака Богу молиться, он себе и лоб расшибет». То есть, если уж такая высокая духовная потребность в состоянии в совсем даже недружеский шарж на себя саму трансформироваться — что ж о других-то говорить…

Так вот и вертится колесо по раз заведенному порочному кругу. Где религиозность превращается в фанатизм, человеколюбие в абстрактные гуманистические теории (доходящие на практике до жестокости чудовищной), вера во всеобщее братство в презрение недоумка к собственному народу, почтение к закону в преклонение перед тираном — за пол всего оборота, где, с высшей своей точки съехав, все это в самом надире оказывается, уже оттуда безусильно соскальзывая в общепланетарный отстойник тысячелетиями копящегося дерьма.

И даже в оценках всей этой ситуации мы точно так же со всем колесом и движемся. То визжим от восторга, как бабуины себя в грудь кулаками дубася, о том, что человек есть мера всех вещей — то, уставши от этого занятия, начинаем на небеса косо поглядывать, злобствуя по поводу того, что вот, дескать, не планету нам подсунули, а сплошное отхожее место.

Ну да ладно. Совсем уж мы в метафизику рухнули. Пущай уж лучше этим делом мошенники-философы занимаются, все эти шеллинги-дюринги-виттгенштейны. (Последнего-то, честно говоря, я тут больше для рифмы приплел. Он вообще-то из них всех самый, пожалуй, что и порядочный. Он, Виттгенштейн этот, между прочим, как-то собратьям своим ткнул прямо в морду: ни хрена, сказал, ваша философия не говорит и сказать не может. Ты, сказал, прежде чем на предмет бытия и что там чего определяет, разобрался бы с наипростейшей мыслишкой своей. Типа «Маша ела кашу». И то, сказал, шестеренки у тебя встанут со скрежетом. А туда же, вашу мать — космос, человек, категории… И с прочими, говорят, после этого даже пиво пить не ходил — а это у них святое, что нам и автор «Материализма и эмпириокритицизма» подтвердил бы, когда с другом Цедербаумом кружечку за кружечкой в Цюрихе засаживал. На партийные, между прочим, деньги.)