Весной 1866 года Пётр Ильич познакомился с актёром и певцом-баритоном Константином де Лазари. Однажды де Лазари остался ночевать в квартире Рубинштейна и утром велел слуге Рубинштейна Агафону подать чаю. Через мгновение он услышал другой голос, «нежный и похожий скорее на контральто», требующий того же. Надев халат, де Лазари отправился в соседнюю комнату и с удивлением обнаружил там молодого человека «очаровательной внешности, с чудными, выразительными глазами», бывшего ещё в постели.

– Что вам нужно? Я ещё не одет, – заявил молодой человек, смущённо закрывая свою грудь одеялом.

Де Лазари, заметив, что незнакомец ведет себя «точно пугливая барышня», сказал, чтобы тот не боялся и назвал свое имя.

– Я профессор здешней консерватории Чайковский, – ответил молодой человек.

– Вы – профессор?! – воскликнул де Лазари. – Что вы меня дурачите? Какой же вы профессор! Ученик какой-то.

– Ну как вам угодно, – как будто сердясь, ответил юноша.

Весёлый и общительный де Лазари, знавший всю театральную Москву, познакомил своего нового друга со знаменитым актёром Провом Михайловичем Садовским и не менее знаменитым писателем Александром Николаевичем Островским. Знаменитостям Чайковский сразу понравился: «с первого момента появления скромность, чудное лицо, милый смех и вообще какое-то особенное очарование П. И. Чайковского обворожили всех». Садовский особенно сильно полюбил Петра Ильича и относился к нему с какою-то влюбленностью. За ужином в Артистическом кружке Садовскому подают большое яблоко; он его тщательно чистит, режет на кусочки и даёт их Петру Ильичу понемножку, приговаривая: «ох, батюшка, ох, голубчик!» Лишь когда уже последний кусочек яблока съеден, Петру Ильичу позволяется уйти из кружка.

Артистический кружок тогда был центром, в котором собирались писатели, артисты Малого театра, музыканты и вообще люди, интересовавшиеся искусством и литературой. Кружок был основан Николаем Григорьевичем Рубинштейном при содействии Александра Николаевича Островского и князя Владимира Фёдоровича Одоевского и в первые годы своего существования собирал лучшую часть артистического общества Москвы. Собрания кружка не имели определённой программы, но почти всякий день устраивалось что-нибудь более или менее интересное. Здесь происходили чтения новых литературных произведений, устраивались музыкальные вечера, танцы.

Не по дням, а по часам росла популярность Чайковского. Это «был уже один из самых больших любимцев Москвы, не только как композитор, но и как человек, – вспоминал Константин де Лазари. – Да и нельзя было не любить его. Всё, начиная с его моложавой наружности, чудных, глубоких по выражению глаз, привлекало к нему неотразимо. Больше же всего – эта поразительная в таком таланте скромность и трогательная доброта. Никто не умел так задушевно, мило обойтись с каждым, ни у кого не было такого детски-чистого и светлого взгляда на людей. Каждый чувствовал, говоря с ним, какое-то тепло, какую-то ласку в звуке его голоса, во взгляде. В консерватории он был кумир учеников и учениц, среди товарищей – всеобщий любимец, во всяком кружке знакомых – самый желанный гость. Его просто разрывали на части приглашениями и, не имея духа отказать никому, он принимал их, но это его очень тяготило, потому что отвлекало от работы сочинительства».

6 марта 1866 года Чайковский писал братьям: «В пятницу игралась увертюра моего сочинения и имела успех: я был единодушно вызван и, говоря высоким слогом, приветствован громкими рукоплесканиями. Еще лестнее для моего самолюбия была овация, сделанная мне на ужине после концерта, который давал Рубинштейн. Я приехал туда последним и когда вошел в зал, раздались весьма долгие и продолжительные рукоплескания, причем я очень неловко кланялся на все стороны и краснел. За ужином, после тоста Рубинштейна, он сам провозгласил мой тост, причем опять овация. Пишу вам все это так подробно, ибо это, в сущности, мой первый публичный успех, а потому мне весьма приятный. Еще одна подробность: на репетиции мне аплодировали музыканты. Не скрою, что это обстоятельство прибавило Москве в моих глазах много прелести».

В двадцатых числах марта Пётр Ильич съездил в Петербург к братьям и родным, и пробыл там до 4 апреля. Он уехал из Петербурга в тот день, когда было совершено покушение революционера-террориста Дмитрия Каракозова на императора Александра Второго. Из Москвы Пётр Ильич писал братьям 7 апреля 1866 года:

«Путешествие совершил благополучно. Известие о покушении на государя дошло до нашего поезда уже на той станции, где мы пили чай, но только в неясном виде. Мы уже вообразили, что государь умер, и одна близ сидевшая дама даже проливала по этому случаю слезы, а другая восхваляла качества нового государя. Только в Москве я узнал, в чём дело. Овации здесь происходят уму непостижимые: например, в Большом театре, где я был, третьего дня давали «Жизнь за царя», но её-то (как сказал бы Ларош) вовсе не было. Как только появлялись поляки, весь театр вопил: «долой! долой! долой поляков!». В последней сцене 4-го акта, когда поляки должны убить Сусанина, актер, исполнявший эту роль, начал драться с хористами-поляками и, будучи очень силён, многих повалил, а остальные, видя, что публика одобряет такое посмеяние искусства, истины, приличия – попадали, и торжествующий Сусанин удалился невредимым, махая грозно руками и при оглушительных рукоплесканиях москвичей. В конце вынесли портрет государя и далее нельзя уже описать, что была за кутерьма».

11. Мятлева дача. «Зимние грёзы»

Лето 1866 года Пётр Ильич мечтал провести с близнецами Анатолием и Модестом в Каменке у сестры Александры. Но поездке не суждено было состояться ввиду плохого шоссе из Москвы до Киева. Он признался в письме к Саше: «я тебе скажу, что, кроме неудобства, меня останавливает также недостаточность финансов, ибо у меня на дорогу в Каменку хватает только в случае возможности ехать до Киева в дилижансе…». То есть у него хватало денег на прямую поездку, без пересадки. А при плохой дороге надо было делать пересадку в Довске, это удорожало поездку. Он поехал к братьям в Петербург, «чтобы всё это хорошенько обдумать и положить решение сообща».

Утром он приехал прямо с железной дороги к тётушке Елизавете Андреевне Шоберт и отдался радости свидания с братьями, не озаботившись приисканием себе ночлега. Квартира же тётушки оказалась переполненной, потому он вынужден был провести ночь, гуляя по улицам столицы и сидя на скамейке Адмиралтейского бульвара. На номер в гостинице денег не было. «Вообще, – как замечает Модест Ильич, – более сильной нужды Пётр Ильич никогда не знал ни до, ни после этого времени».

О поездке в Каменку, да еще втроём, уже не могло быть речи. Александра Ивановна Давыдова (свекровь Александры Ильиничны) пригласила Петра Ильича с братьями провести лето с её семейством на даче Мятлева, по Петергофской дороге. При финансовой помощи отца, Ильи Петровича, удалось-таки Анатолия отправить одного к сестре в Каменку. Сам же Пётр Ильич с Модестом поселился на всё лето у Давыдовых. Дача Мятлева находилась рядом с дачей Галова, где семья Чайковских проводила летнее время в бытность отца директором Технологического института, потому Петру Ильичу эти места были знакомы и он любил их. Рядом же, в десяти минутах ходьбы, поселился на лето и Илья Петрович в семействе своей нынешней жены Елизаветы Михайловны, так что видеться с отцом можно было по нескольку раз на день. Но сожаления о Каменке не оставляли Петра Ильича. 7-го июня 1866 г. он писал сестре: «Мы живем на Мятлевой даче, в сущности, совсем недурно, и если бы не постоянно грызущая мысль о Каменке, то можно было бы найти эту жизнь приятной. Погода порядочная. Папашу вижу беспрестанно. Что за идеальные люди Давыдовы! Это для тебя не новость, а мне трудно удержаться не говорить о них: в такой интимности, как теперь, я никогда ещё с ними не жил, и мне приходится каждую минуту удивляться бесконечной их доброте».