Уже не помню ни названий тбилисских улиц, ни имен старых друзей. Еще есть возможность спросить, еще есть у кого. Но не хочу.

Хочу лечь на диван, закрыть глаза и вспоминать.

Мы жили в Ереване, а ближайшие друзья родителей – в Тбилиси. Мы мотались из Еревана в столицу Грузии миллион раз: всего одна короткая ночь на поезде. Гуляли по городу, на фуникулере катались, на каруселях с длинными цепями, догоняя и хватаясь друг за друга. Помню подвальчик с водами Лагидзе, посещение его было обязательным ритуалом. И огромного грузина в белом халате с закатанными по локоть рукавами, обнажающими волосатые руки, помню. Перед ним красовались многочисленные разноцветные сосуды в виде перевернутых конусов с краниками.

«Ти какой вада хочешь?» – спрашивал нас грузин и нацеживал в стакан из конуса божественный напиток. Можно было изощряться, смешивать. Я, например, любила сливочно-шоколадный. А подруга Марина – клубнично-ванильный. А к водам еще и аджарские хачапури. Вах!

Однажды, когда мне было семнадцать лет, мы в очередной раз отправились в Тбилиси на длинный уик-энд с выездом на шашлыки. Пури-шмури-хачапури. Папа, живой и красивый, его друг Эдик, тоже тогда живой, военный с личным транспортом и шофером-рядовым. Мы ехали на Черепашье озеро. Женщины и дети тряслись на заднем сиденье, шофер-мегрел подмигивал мне в зеркале, и я влюбилась в него, а он – в меня. Дядя Эдик разрешил этому мальчику-солдату (мальчик же – девятнадцать лет) пожарить нам шашлыки, а потом снять эту ужасную гимнастерку и сапоги. Мы сидели с ним рядом на пледе и ели шашлык с пахучей цицматой, а потом догоняли друг друга на мелководье озера, поднимая к солнцу миллионы брызг. Мальчик периодически убегал и возвращался с полной пилоткой ежевики. Мы ели сладкие ягоды из пилотки, и наши пальцы соприкасались, вызывая электрический ток во всем теле. Это была любовь-однодневка, как бабочка, как сладкая пенка на варенье. Я не помню, как его звали, потому что дядя Эдик называл своего шофера «сынок». Вечером, когда мы выгружались из уазика, мальчик сказал, что он меня никогда не забудет.

А оказалось, что не забыла я. Ничего не забыла.

Прилетая в Ереван, я останавливаюсь у друзей. Это их новое жилье на улице Пушкина. Уютная квартира с продуманной планировкой. В хорошем районе. Этот район никогда не был НАШИМ местом для меня и для друзей, у которых я живу. Мы из других районов.

В квартире все устроено с комфортом и вкусом: простые белые стены, плитка на полу, open concept, удобная новая мебель. Квартира мне нравится. Я считаю, что это прекрасная инвестиция.

Но меня ничего в этой квартире не трогает. Как в отеле. В ней не ереванская кухня, к которой я привыкла, а европейская. Это не те шумные кухни моего детства, где заутренние полчаса перед глазами может промелькнуть весь подъезд: кто на кофе зайдет, кто за спичками, кто со сплетнями. Здесь нет застекленной лоджии, то бишь шушабанда, с неизменной тахтой, где можно растянуться во весь рост, а когда придут соседи, потесниться.

Вечером после бокала белого «Караса» мы с друзьями через короткий проулок выходим к скверу с фонтанами. Что там было раньше, убей – не помню, кажется, тоже какой-то сквер, выходящий на Проспект. Напротив – роддом, который все называют «Маркарян». Для меня это всегда было загадкой – почему «Маркарян», если роддом имени Крупской? Какая ирония – дать роддому имя женщины, у которой никогда не было детей.

Справа от нас – здание с бывшими кассами Аэрофлота. Когда-то это было самое высокое здание на Проспекте. Десять этажей? Впрочем, я никогда не считала.

Фонтаны журчат и переливаются разными цветами – их подсвечивают. Я радуюсь, что Ереван становится красивее, удобнее. Между фонтанами бегают дети, струи воды то взмывают вверх, то прячутся под плитками. Дети визжат, вода неожиданно окатывает их с ног до головы. Рядом на скамейках их молодые родители. Но я не чувствую себя дома.

Я проснулась среди ночи: у меня джетлаг. Белые стены в темноте – черные, и только дверь освещена. На нее падает мягкий желтый свет из окон таких же, как я, полуночников в здании напротив. И эта освещенная дверь кажется мне входом в прошлую жизнь. Открой – и услышишь голоса нашего шумного многоквартирного дома на окраине Еревана, как сорок лет назад.

Кто-то умный сказал, что без прошлого нет будущего. В Ереване эта мысль мне кажется высеченной в камне.

Я в Ереване. Листаю альбом своей памяти…

Никогда не знаешь, где и когда тебя накроет половое созревание. Ходишь-ходишь в школу, а потом – бац! и видишь в своих одноклассниках будущих мужчин и женщин. И как вкусившие запретного плода Адам и Ева застеснялись вдруг своей наготы, так и мы неожиданно обнаружили друг у друга вторичные половые признаки. Мы перешли в седьмой класс, нам исполнилось по тринадцать, мы уже официально именовались подростками, и нам до боли в набухшей груди хотелось разглядывать и трогать друг друга. А еще – целоваться.

Мы созревали в советское время, то есть задолго до всеобщей сексуальной революции, которая началась в конце восьмидесятых и постепенно накрыла все постсоветское пространство в девяностые. Вместе с технологиями и разоблачениями коммунистического режима в освобожденные от гнета морали бывшие советские республики хлынуло порно. И невозможное стало возможным.

В довидеомагнитофонную эру мы приобщались к сексуальному просвещению не через родителей: боже упаси что-нибудь у них спросить, сразу начнутся расспросы – откуда узнала, кто тебе сказал, больше не дружи и прочее. Учителя тоже не располагали к откровенным разговорам. Психологов в советских школах отродясь не было, до введения предмета «Основы полового воспитания» в школьную программу оставалось примерно двадцать лет. Да и не к лицу советским пионерам думать о различии полов. Но даже в наши целомудренные души пробирался зов плоти – природу не обманешь. Знания о сексуальных отношениях, как ни странно, мы черпали из поэзии, «запрещенных» (кем?) стихов Есенина и Пушкина и романов великих мастеров. Как ни прятали от нас родители «Декамерон» и «Жизнь» Ги де Мопассана, мы находили, переписывали детскими почерками в тетрадки, перечитывали по ночам, прятали от взрослых в школьных портфелях. Мальчишки получали сексуальное воспитание из анекдотов, рассказов старших товарищей и из фотокарточек, перепечатанных из заграничных (капиталистических!) мужских журналов, которые по десять копеек за штуку продавал на углу за школой сгорбленный старичок. Он еще продавал нашим мальчикам сигареты поштучно, а нам – семечки в пакетиках из газеты.