К пограничнику, сидевшему за столом, подошла большая еврейская семья. Сколько у них было детей? Пять? Л может, семь? Малыши кричали, дрались, постоянно дергали за юбку уставшую мать.

– Если у вас нет здесь родственников, – проговорил пограничник, глядя на отца семейства, – мы будем вынуждены отправить вас на остров Эллис, а потом – выслать из страны.

Зев замер, ожидая, что ответит этот человек.

– У нас есть родственники, – важно произнес отец семейства. – Вот документы.

Судя по всему, у офицера не было никакого желания внимательно изучать эти бумаги – ему вообще было довольно противно разговаривать с этими грязными, давно не мытыми людьми. Он пробежал глазами документы и вернул владельцу. Зеву не составило большого труда проскользнуть мимо пограничного поста, пристроившись к большой семье – кому охота считать чумазых ребятишек?

В зале морского порта было много народу: одни плакали, другие смеялись. Кто-то встречал вновь прибывших… Но Зева никто не ждал в этом городе. Никто даже не обратил внимания на семилетнего мальчика, опрометью бежавшего через огромный зал, испуганно оглядывавшегося, нет ли погони. Вдруг пограничники заметили свою ошибку? Вдруг его вернут обратно на этот страшный корабль, унесший жизни матери и отца? Он выбежал на улицу и остановился в нерешительности. Все было незнакомо в этом городе: большие, мрачные дома, странные звуки, странные запахи. Потом он посмотрел вниз, на свои ноги, обутые в новые кожаные ботинки – подарок дядюшки из того большого русского города. Кажется, только в этот момент он понял, что произошло: он стоял на американской земле.

Обычно в этот миг Зев с силой захлопывал крышку пианино, вставал с табурета и начинал ходить взад и вперед по комнате. Ему не хотелось вспоминать, что было дальше. А что, собственно, было? Семилетний сирота, сын еврейских родителей, бежавших из царской России, оказался в незнакомой стране. Он не понимал даже, о чем говорят люди на улицах. Как бы то ни было, Зев гнал от себя воспоминания, хватал в руки первую попавшуюся книгу и начинал судорожно листать страницы. Он погружался в историю чьей-нибудь жизни, и это помогало хотя бы на время забыть свою собственную.

Со своими клиентами Зев Абрамски был всегда вежлив и внимателен. Вся округа знала его как честного и порядочного человека. Естественно, как и все другие ростовщики, он старался оценить принесенную под залог вещь как можно ниже, но, в отличие от своих коллег, брал совсем небольшие проценты и никогда не торопил клиентов с возвратом денег. Часто пятидневный срок растягивался на несколько недель и даже месяцев, а Зев все терпел и терпел, надеясь, что залезший в долги бедняк найдет-таки необходимые деньги, чтобы выкупить сданную под залог вещь. Ведь часто эти вещи были единственным воспоминанием о какой-то другой жизни, возможно даже, о других странах, о родителях, о братьях и сестрах. Зев слишком хорошо понимал, что значит для человека расстаться с такой реликвией… Зев Абрамски редко улыбался, но жители окрестных улиц доверяли этому человеку. Они твердо знали: на молодого еврейского ростовщика из ломбарда на углу Орчард– и Ривингтон-стрит можно положиться.

Сидя за своей медной решеткой, Зев Абрамски наблюдал в окно, что происходит в мире. Он знал всех в этом квартале – уличных торговцев, сборщиков налогов, добропорядочных домохозяек и распутниц, отца Фини и рабби Файнштейна. Он знал, чьи дети играют в мяч под его окнами, у кого из клиентов есть работа, а кто ее недавно потерял, знал, какие отношения царят в той или иной семье – какие жены изменяют мужьям, какие мужья гуляют на стороне… Он давно уже обратил внимание на симпатичную худенькую девушку с ярко-каштановыми волосами, часто проходившую мимо его ломбарда. Иногда она вела за руку очаровательную белокурую девчушку лет четырех, и тогда перед ними всегда бежал большущий лохматый пес, как бы расчищая дорогу для знатных дам. В этой девушке было что-то особенное, какое-то необычное для этих мест благородство, какая-то редкая невинность и чистота. Зев всегда провожал ее взглядом до тех пор, пока она не скрывалась за поворотом. В этот вечер, всего каким-нибудь часом раньше, эта девушка уже останавливалась возле витрины ломбарда. И вот раздался звонок.

– Да-да, войдите, – проговорил Зев, и на пороге ломбарда появилась та самая девушка.

Он с первого взгляда понял, что случилась трагедия: в ее глазах застыл ужас, было видно, что она очень взволнована.

– Добрый вечер, – вежливо проговорил Зев. – Чем могу служить?

Девушка густо покраснела.

– Мне нужны деньги, – проговорила она, протягивая ему алмаз.

Зев чуть не подпрыгнул на месте от неожиданности. Даже без ювелирной лупы он видел, что перед ним настоящая драгоценность – алмаз чистой воды, весом не менее четырех карат. Он поднял взгляд на девушку, но она лишь плотнее закуталась в шаль, пряча свое лицо.

– Откуда у вас этот камень? – спросил Зев. В тоне его сквозила подозрительность.

– Я… он достался мне от бабушки, – пробормотала Мисси. Боже! Как не хотелось ей приходить в это заведение, но она была обязана раздобыть деньги на похороны.

– Прекрасный камень, – проговорил Зев. – Он дорого стоит. Почему бы вам не обратиться в один из престижных ювелирных магазинов в центре города? Нисколько не сомневаюсь, что они вам хорошо заплатят…

– Я… я не могу, – пробормотала Мисси, опираясь обеими руками о прилавок. – Пожалуйста, не задавайте мне никаких вопросов, все равно я не смогу вам на них ответить…

– Не сможете? – Абрамски пристально посмотрел на нее. – Кажется, я догадываюсь, в чем дело: вы украли этот камень, не так ли? Вы таскаете ворованное ко мне в ломбард, чтобы избавиться от улик, а мне в тюрьму за это идти?! Ну что? Прав я или нет?

Мисси побледнела как полотно, на лице ее появилось выражение страха:

– Украла?.. Нет, нет! Клянусь вам, я не воровка! Это не ворованный камень!

– Откуда же у вас такая дорогая вещь?

– Я сказала вам всю правду, – проговорила Мисси дрожащим голосом. Она знала, что сейчас расплачется, и закрыла лицо руками. – Моя бабушка умерла. Мне нужны деньги, чтобы похоронить ее. Понимаете, я не могу допустить, чтобы ее закопали в общей могиле для нищих и бездомных. Но даже ради бабушки, ради ее памяти я не могла бы пойти на воровство.