— Не слишком-то «демокорацу».

— Ясное дело. Вбей себе в башку, болван, японцы — народ особый. По нашим дурацким западным меркам, они живут как цивилизованные люди лет пятьдесят, ну, сто. Поскреби русского, и найдешь монгола. Поскреби японца и обнаружишь самурая — или то, что он считает самураем. В основном, вся эта самурайщина — миф, вроде парня с Дикого Запада в Штатах или ваших рыцарей «круглого стола» короля Артура. «Цивилизация», по-твоему, это когда играют в бейсбол и носят котелки и все? Кстати, об Объединенных Нациях — зверскую заваруху они, собираются учинить, освобождая колониальные народы. Дайте им тысячу лет, и я скажу «да». Но не десять. Сменят свои духовые трубки на пулеметы, и все дела. Потом потребуют атомную бомбу. Чтобы обрести «паритет» с дерьмовыми колониальными державами. Через десять лет, дружок. А когда это случится, я вырою глу-у-бокую нору, там и засяду.

Бонд рассмеялся:

— Ты что-то тоже не очень «демокорацу».

— Трахал я эту «демокорацу», как сказал бы братец Хемингуэй. Я за элитарное правительство, — Дикко сглотнул девятую чашечку саке. — А избирателей допускать к голосованию по личному интеллектуальному цензу. Я что, не прав?

— Ради Бога, Дикко! Откуда выплыла политика-то? Давай пожуем. У аборигенов свои мозги есть…

— Оставь аборигенов в покое! Хрена ли ты о них что знаешь! У нас вот собираются дать этому дерьму право голоса! Ты, педик несчастный! Будешь еще о свободах гундеть, я тебе яйца на шее бантиком завяжу.

Бонд кротко спросил:

— А почему педик?

— По кочану. Нет, — Гендерсон встал и выпалил что-то по-японски парню за стойкой, — … перед вынесением приговора мы отправимся есть угрей, и туда, где есть пристойная выпивка. А потом в «Дом Абсолютного Наслаждения». А потом окончательный приговор. Тебе.

— Ты паршивый кенгуру, Дикко, — сказал Бонд. — Но я люблю угрей. Только не в желе. Платить буду я. За угрей и за все остальное. Ты платишь за рисовую и прочую бурду. Держись. Козел за стойкой как-то скептически на тебя смотрит.

— Я знаю цену мистеру Ричарду Лавеласу Гендерсону, и его никому не зарыть.

Дикко вытащил пачку тысячеиеновых бумажек и расплатился с официантом.

— Погоди, еще не все.

Он торжественно, с королевским величием подошел к бару и объявил огромному негру в темно-фиолетовом смокинге:

— Мелоди, что за стыд! — И столь же торжественно вышел из бара.

Дикко Гендерсон заехал за Бондом в десять утра. С похмелья голубые глаза налились кровью. Он прямехонько направился в «Бамбуковый бар» и заказал двойной коньяк и имбирное.

Бонд мирно заметил:

— Не стоило тебе мешать саке с «Сантори». Японское виски — вообще что-то маловразумительное.

— Важен результат. У меня настоящая «фатзука-йои», выдающаяся похмелюга. Во рту, как кошки насрали. Вернемся домой из этого вонючего тигрятника, поправимся по-настоящему. А насчет «Сантори» ты не прав. Приличная марка. Вроде наших дешевых, скажем, «Белой Этикетки», по пятнадцать шиллингов. Есть здесь еще два сорта, но самый дешевый оказался самым лучшим. Случилось как-то со спецом встретиться, много интересного рассказал. Говорит, хорошее виски гонят там, где делают хорошие фотографии. Представляешь? Зависит от воздействия света на алкоголь. Слушай, что я вчера нес? Или это ты? Помню, кто-то из нас начудил.

— Ты затрахал меня рассуждениями о международном положении и окрестил педиком. Но дружески. Без рукоприкладства.

— Иисусе! — Дикко с мрачным видом запустил лапу в густые седеющие волосы. — Я никого не пришиб?

— Не считая своей девки, ты ее так погладил по заду, что она легла.

— Ха! — сказал Гендерсон с облегчением. — Любовные ласки. Зачем бабам задница в конце концов? И, насколько я помню, они всегда при этом ржут. И вчерашняя тоже. Точно? А твоя как? Этакая энтузиастка.

— Вот именно.

— Нормально. — Он проглотил остатки выпивки и встал. — Двинули, дружище. Не стоит заставлять Тигра ждать. Я однажды себе позволил, и он игнорировал меня целую неделю.

Это был типичный для конца лета токийский денек. Жарко, душно, серо — воздух полон пыли от нескончаемых строительных работ. Через полчаса они остановились у скучного тусклого здания. Большие буквы извещали: «Институт Паназиатского Фольклора». Толпы японцев сновали у помпезного подъезда, но никто и не взглянул на Дикко и Бонда, никто не заинтересовался ими. В холле, как в каком-нибудь музее, торговали книгами и открытками.

Дикко свернул в длинный коридор с табличкой «Отдел координации». Двери в кабинеты по обеим сторонам были открыты. За столами сидели смахивающие на студентов молодые люди. На стенах висели большие карты, утыканные разноцветными булавками, повсюду бесконечные полки с книгами. Дверь с табличкой «Международные отношения» вела в другой коридор. Здесь двери были закрыты, и на каждой значилась фамилия обитателя по-японски и по-английски. Повернув направо, они оказались в «Отделе наглядных пособий», тоже с закрытыми дверями, дальше был «архив», большой библиотечный зал со множеством склонившихся над столами людей. Здесь, в первый раз, их внимательно оглядел человек, сидевший за столом у входа. Он встал и беззвучно поклонился. Когда они прошли, Дикко тихо сказал: