– А тетушка Молли там?
– спросил Стивенс.

– Мы все там, - сказал Уоршем.

Итак, Стивенс прошел через тускло освещенную керосиновой лампой переднюю (он знал, что и во всем доме до сих пор только керосиновые лампы и нет водопровода) и поднялся впереди негра по чистой некрашеной лестнице вдоль оклеенной выцветшими обоями стены, а потом последовал за стариком по коридору и вошел в чистую, явно нежилую спальню, в которой сохранялся еле уловимый, но, несомненно, стародевический запах. Они были там все, как и сказал Уоршем, - его жена, очень толстая светлокожая негритянка в ярком тюрбане, прислонившаяся к косяку, мисс Уоршем, как всегда прямая, на жестком неудобном стуле, старая негритянка в единственной в комнате качалке у очага, где даже в такой вечер тускло тлели под золой угольки.

Она держала в руке глиняную трубку с тростниковым чубуком, но не курила, пепел в прокуренной чашечке лежал белый, потухший, и, впервые разглядев ее как следует, Стивенс подумал: "Боже ты милостивый, да ведь она не больше десятилетнего ребенка". Он тоже сел, так что вчетвером - он сам, мисс Уоршем, старая негритянка и ее брат - они образовали полукруг перед кирпичным очагом, в котором тлел слабый огонь - древний символ человеческого единения и солидарности.

– Он будет дома послезавтра, тетушка Молли, - сказал Стивенс.

Старая негритянка даже не взглянула на него, она ни разу не посмотрела в его сторону.

– Он умер, - сказала она.
– Он жертва фараонова.

– Воистину так, Господи, - сказал Уоршем.
– Жертва фараонова.

– Продали, продали моего Вениамина, - сказала старая негритянка. Продали в Египет.

Она стала медленно раскачиваться взад и вперед в качалке.

– Воистину так, Господи, - сказал Уоршем.

– Будет, - сказала мисс Уоршем.
– Будет, Хэмп.

– Я звонил мистеру Эдмондсу, - сказал Стивенс.
– Он все подготовит к вашему приезду.

– Рос Эдмондс его продал, - сказала старая негритянка. Она все раскачивалась взад и вперед.
– Продал моего Вениамина.

– Будет, - сказала мисс Уоршем.
– Будет, Молли. Будет.

– Нет, - сказал Стивенс.
– Он не продавал, тетушка Молли. Это не мистер Эдмондс. Мистер Эдмондс...

"Она же не слышит меня", - думал он. Она и не смотрела на него. Ни разу не взглянула.

– Продал моего Вениамина, - повторила она.
– Продал в Египет.

– Продал в Египет, - отозвался Уоршем.

– Рос Эдмондс продал моего Вениамина.

– Продал фараону.

– Продал фараону, и теперь он умер.

– Я, пожалуй, пойду, - сказал Стивенс.

Он стремительно поднялся. Мисс Уоршем тоже поднялась, но он не стал дожидаться и пропускать ее вперед. Быстро, почти бегом, он прошел коридором и даже не зная, следует она за ним или нет. "Сейчас я буду на улице, - думал он.
– Там воздух, просторно, есть чем дышать". Затем он услышал позади себя ее шаги - легкие, твердые, энергичные и вместе с тем неторопливые, как и тогда, когда она спускалась по лестнице из его конторы, - а еще дальше голоса:

– Продал моего Вениамина. Продал в Египет.

– Продал в Египет. Воистину так, Господи.

Он почти сбежал с лестницы. Теперь уже было близко, он ощутил, почуял дыхание мирной темноты, теперь он мог вспомнить о вежливости и остановиться, подождать, он обернулся у самой двери и смотрел, как приближается мисс Уоршем, высоко подняв белую голову с высокой старомодной прической, освещенная светом старомодной лампы. Теперь он услышал еще и третий голос, должно быть жены Хэмпа, - чистое и сильное сопрано - оно сопровождало без слов строфы и антистрофы брата и сестры:

– Продали в Египет, и теперь он умер.

– Воистину так, Господи. Продал в Египет.

– Продали в Египет.

– И теперь он умер.

– Продали фараону.

– И теперь он умер.

– Простите, - сказал Стивенс.
– Пожалуйста, извините меня. Я не подумал. Не надо было мне приходить.

– Ничего, - сказала мисс Уоршем.
– Это наше горе.

А через день солнечным жарким утром катафалк и две

легковые машины ждали прибытия поезда, идущего с севера на юг. На станции собралось больше десятка машин, но только когда поезд подошел, Стивенс и редактор обратили внимание, сколько вокруг народу - и негров и белых. Под невозмутимым взглядом зевак, белых - мужчин, и молодых парней, и мальчишек - и полусотни негров, мужчин и женщин, служители негритянского похоронного бюро вытащили из вагона серый с серебром гроб, и понесли его к катафалку, и вынули оттуда венки и прочие цветочные символы окончательного и неизбежного предела человеческой жизни, и втолкнули гроб внутрь, и снова бросили туда цветы, и захлопнули дверцы.

Затем они - мисс Уоршем и старая негритянка в машине Стивенса с нанятым шофером, а он сам с редактором в редакторской машине - последовали за катафалком, который от станции свернул к пологому холму и, подвывая, покатил на первой скорости, довольно быстро, потом почти так же быстро, но с каким-то елейным, почти епископским мурлыканьем достиг вершины, замедлил ход на площади, пересек ее, обогнул памятник конфедератам и здание суда, а торговцы, и клерки, и парикмахеры, и адвокаты, все те, кто давал Стивенсу доллары и полудоллары, и те, кто не давал, невозмутимо наблюдали из дверей и верхних окон; свернул на улицу, которая на окраине города перейдет в сельскую дорогу, ведущую их к цели, удаленной на семнадцать миль, и снова стал набирать скорость, по-прежнему провожаемый двумя машинами с сидящими в них четырьмя людьми - белой женщиной с высоко поднятой головой, старухой негритянкой, профессиональным паладином правосудия, истины и права, доктором философии Гейдельбергского университета - составная часть похоронной процессии, по всем правилам сопровождающей катафалк с негром-убийцей, затравленным волком.