Она наблюдала, как девушки, росшие с нею вместе, выходят замуж, обзаводятся домами и детишками, ее же ни один мужчина не домогался мало-мальски серьезно, и вот, глядишь, дети бывших одноклассниц уже несколько лет подряд зовут ее "тетенька", а матери их тем временем задорными голосками рассказывают им о том, каким успехом пользовалась тетя Минни в юности. А потом в городке стали примечать, что по воскресеньям она раскатывает в автомобиле с кассиром из банка. Кассир был сорокалетний вдовец, видный из себя мужчина, от него неизменно попахивало не то парикмахерской, не то виски. Он первым во всем городке приобрел автомобиль - маленькую красную "егозу"; и не на ком ином, как на Минни, городок впервые узрел шляпку с вуалью для поездок в автомобиле. Тогда-то и начали приговаривать: "бедная Минни". "Но она уже взрослая и может сама за себя постоять", - говорили другие. Тут она стала просить своих бывших одноклассниц, чтобы их дети звали ее не "тетенька", а "кузина".

Теперь уж минуло двенадцать лет с тех пор, как общественное мнение занесло ее в разряд прелюбодеек, и восемь лет тому, как кассир перевелся в Мемфис, а в Джефферсон наезжал лишь на сутки под рождество, которое справлял на ежегодной холостяцкой вечеринке в охотничьем клубе у реки. Притаясь за шторами, соседи подглядывали за процессией участников этой вечеринки и в первый день рождества, нанося визиты, рассказывали Минни о том, как прекрасно он выглядит, как, если верить слухам, преуспевает в большом городе, и задорными, скрытными глазами впивались в ее вымученно-задорное лицо. К атому часу дыхание Минни обычно отдавало запахом виски. Виски ей поставлял некий юнец, заправлявший киоском с содовой водой:

– Факт, покупаю для старушенции. Я так считаю: пусть и у ней будет хоть какая-то радость.

Мать ее теперь вовсе не покидала своей комнаты; хозяйство вела золотушная тетушка. На этом фоне какой-то вопиющей нереальностью казались яркие платьица Минни, ее праздность, ее пустые дни. По вечерам она теперь выходила из дому только с женщинами, соседками, в кино. Днем же надевала какое-нибудь из новых платьиц и одна-одинешенька шла в центр, где к концу дня уже прогуливались ее юные кузины - изящные шелковистые головки, худенькие, угловатые руки и осознавшие свою прелесть бедра, - девочки идут в обнимку друг с дружкой или же вскрикивают да хихикают с мальчишками у киоска с содовой; а она проходила мимо них и шла дальше вдоль сомкнутого строя витрин, причем мужчины, изнывавшие от безделья в дверях, даже не провожали ее больше глазами.

3

Парикмахер устремился вверх по улице, где сквозь облака роящихся мошек ослепительно сверкали редкие фонари, недвижно и залихватски подвешенные в безжизненном воздухе. В густой пыли умирал день; над темной площадью, окутавшейся саваном из песка, небо было незамутненное, как поверхность медного колокола изнутри. На востоке у горизонта пробивался отблеск вдвое прибывшей луны.

Когда он догнал их, Мак-Лендон и трое остальных садились в машину, оставленную в узком проулке. Склонив массивную голову, Мак-Лендон вгляделся в него поверх машины.

– Передумал что ли?
– сказал он.
– Тем лучше для тебя; богом клянусь, завтра, когда в городе узнают, что ты сегодня молол...

– Полно, полно, - сказал другой, бывший солдат.
– Пинкертон свой парень. Давай сюда, Пинк, подсаживайся.

– Ребята, Уил Мэйз никак не мог на такое пойти, - сказал парикмахер. Если вообще там хоть что-то было. Да вы ведь не хуже меня знаете: нет города, где негры лучше наших. Женщине всякое может насчет мужчин померещиться, хоть ничего совсем и нет, а мисс Минни вообще...

– Точно, точно, - сказал солдат.
– Мы с ним только малость потолкуем, вот и все.

– Еще чего, потолкуем!
– сказал Крепыш.
– Когда мы разделаемся с этим...

– Да заткнись ты!
– сказал солдат.
– Ты что, хочешь, чтобы в городе каждая собака...

– Всем расскажем, богом клянусь!
– сказал Мак-Лендон.
– Расскажем, что всякий, позволивший, чтоб белую женщину...

– Поехали, поехали, вон еще машина.

Из облака пыли в конце проулка со скрежетом выкатил другой автомобиль. Включив зажигание, Мак-Лендон последовал за ним. Пыль плыла по улице наподобие тумана. Окруженные ореолом уличные фонари будто плавали в воде. Машина выехала за пределы городка.

Узкая, в выбоинах, дорога изобиловала поворотами. Над нею, да и над всей землей, нависала пыль. На фоне неба выросла мрачная громада фабрики мороженого, где ночным сторожем работал Уил Мэйз.

– Пожалуй, вот тут остановимся, а?
– сказал солдат.

Мак-Лендон не отозвался. Он рванул вперед, круто притормозил, и свет фар выплеснулся на глухую стену.

– Послушайте, ребята, - сказал парикмахер.
– Если он на месте, ведь это же доказывает, что он ни при чем. Правда же? Будь он виновен, он бы сбежал. Неужто не ясно, что сбежал бы?

Подкатил и остановился другой автомобиль. Мак-Лендон вышел из машины, за ним соскочил Крепыш.

– Послушайте, ребята, - сказал парикмахер.

– Выключай фары!
– сказал Мак-Лендон. Нахлынула непроглядная темь. Ее не наполняли звуки, только шум легких, боровшихся за воздух со спекшейся пылью, в которой они прожили два месяца, да потом - удаляющийся скрип шагов Мак-Лендона и Крепыша, и чуть погодя - голос Мак-Лендона:

– Уил! Уил!

На востоке у горизонта тусклое свечение луны теперь усилилось. Луна нависала над коньком крыши, серебря воздух и пыль, так что те, казалось, задышали, ожили в чаше расплавленного свинца. Не слышно было ни ночных птиц, ни насекомых - ни звука, лишь дыхание да слабое пощелкивание охлаждающегося металла в машинах. При случайном соприкосновении казалось, что люди потеют всухую, ибо влага больше не выделялась из тел.