Конан Дойл не выдал своих чувств, лишь чуть увлажнились его глаза; он никогда их не выдавал. Он прочитал свою лекцию, говоря себе, что этого хотел бы Кингсли и что так будет лучше.

«Я не обладаю красноречием, у меня нет такой профессии, — часто говорил он. — Но я говорю внятно и говорю не более того, что подразумеваю и могу доказать».

Кингсли умер 28 октября. Всего две недели спустя, когда его отец вновь остановился в отеле «Гровнер», он узнал о Дне заключения перемирия.

Было одиннадцать утра. Сидя в фойе гостиницы, он увидел, как хорошо одетая степенная женщина прошла сквозь вращающуюся дверь и стала медленно танцевать вальс, держа по «Юнион Джеку» в каждой руке. И началась шумиха.

Больше не будет резни, никогда. Больше не будет налетов бомбардировщиков Гота. Как сказал президент Вильсон, мир теперь открыт для демократии. Конан Дойл, выйдя в толпы людей («Я потерял шляпу, — писал он Джин, — или схватил чью-то еще»), увидел, как какой-то штатский в автомобиле отбил горлышко у бутылки виски и высосал все ее содержимое. Как бы ему хотелось, чтобы этого надменного дурака немедленно линчевали.

В «Уиндлшэме», вдали от шума, он вновь осмотрел свой кабинет. На месте была каминная доска с фотографиями и наградами; теперь среди них была фотография Кингсли. Над ними, напротив меньших окон, висел отполированный корабельный колокол с вооруженного траулера «Конан Дойл», который ему подарили только в этом году, когда «Конан Дойл» после продолжавшегося несколько часов боя потопил одну из новых подводных лодок немцев.

Теперь все кончилось.

Альфред Вуд, майор Вуд скоро должен был вернуться, чтобы снова стать его секретарем. Ему, Джин и детям, Мадам в «Баушот-коттедже», Иннесу и Клэр, которых пощадила война, — всем им было трудно обходиться без мужа Лотти, сына Конни и многих других. Рождество принесло отвратительную гриппозную погоду, и они с Джин сидели у камина.

В феврале 1919 года пришла еще одна телеграмма. Иннес тоже умер.

Бригадный генерал Дойл, возвращаясь во Францию после весело проведенного дома отпуска, как и Кингсли, подхватил воспаление легких. После этих четырех лет он был сильно утомлен, запас его жизненных сил истощился. «Вы совсем не жалуетесь, сэр», — сказал ему ординарец. Иннес пробормотал, что он был человеком армейским, он всегда был человеком армейским, — и присоединился к своим предкам, которые также были людьми армейскими.

Брат Иннеса, хотя у него и тряслись колени от такого двойного удара, опять не выдал почти никаких чувств. «Ну… Я говорю, разве вы не знаете! Боже мой! Что?» Эти давно сказанные Иннесом слова по-прежнему могли вызывать у него улыбку. Потому что, слава Богу, двери не были захлопнуты. Они были лишь неплотно прикрыты.

Три года назад сэр Артур принял решение по этому вопросу, и последующий опыт подтвердил его правильность.

«С того момента, как я понял огромную важность этого предмета, — писал он впоследствии, — и осознал, насколько радикально он может изменить и очистить всю мировую мысль, когда его принимаешь всем сердцем, я почувствовал… что вся остальная работа, которую я когда-либо делал или буду делать, есть ничто по сравнению с этим».

На него теперь была возложена настоятельная обязанность, гуманистическая обязанность. В руинах наступил мир. Боль потерь обострялась в тишине, когда у мужчин и женщин появилось время для воспоминаний. Более чем когда-либо стало необходимо доносить до людей его послание: «Они не мертвы».

Его книга «Новое откровение» была напечатана в июне 1918 года. В ее развитие «Живая весть» должна была появиться чуть более года спустя. Как только он закончил свою шеститомную историю войны, за которую не принял никаких авторских гонораров, чтобы она была дешевле для бывших военнослужащих, он собирался посвятить все свое время, всю энергию и таланты делу спиритизма. И более того.

Впоследствии он никогда не забывал ночь, проведенную в Мертире, Уэльс, на вилле господина Саути. Он и Джин выехали из дома в темноте после спиритического сеанса.

Позади них небо освещал Даулейский металлургический завод, впереди мерцали огни города. Его голова шла кругом, тело трепетало. Как всегда, инстинктивно он схватил за руку Джин.

«Боже мой, если бы они только знали, если бы они только могли знать!»

Это был крик души. Возможно, в нем заключалось начало его решимости сделать так, чтобы это жизненно важное послание пошло дальше Британии, дальше помеченной карты, висевшей на стене его кабинета; он должен донести его своим собственным голосом до каждого уголка мира.

Но опыт Мертира пришел позднее. С самого начала, с того момента, когда он мог сказать, что знает, он все рассказал Джин. И оба они хорошо понимали, что будет означать его защита спиритизма.

С момента его публичного признания веры в «Лайт» и сочувственного отклика на «Раймонда» сэра Оливера Лоджа в «Обсервер» за 26 ноября 1916 года уже выражались удивление и скептицизм. Это, должно быть, мимолетное увлечение. Это не может быть серьезно. Чувство было тем же самым, но теперь оно усиливалось до грани гнева, как это было, когда он очень мягко выступал в 1901 году.

«Конан Дойл, поборник здравого смысла? — раздавались восклицания. — Конан Дойл, кто-кто, только не он!»

Это «кто-кто, но не он» выражало обиду. У нас, которые представляют публику, мозги как у карикатуриста. Мы должны наклеить ярлык и сохранять его, иначе не знаем, где мы находимся. Вы назвали Крукса, Лоджа или Рассела Уоллеса? Они, как признавалось, были почитаемыми людьми науки, но они соответствуют Рассеянному Профессору из комической газеты, который дал шесть пенсов на чай своей жене и на прощанье поцеловал привратника. Они были изолированы от жизни, им позволялись такого рода слабости. Но Конан Дойл?