– Правильно!
– поддержал ее неистовствующий Персидский. Судить! За решетку! Но прежде гнать из науки. В шею! К чертовой матери!

– Адам Феоктистович!
– укоризненно покачал головой ректор, - утихомирьтесь, пожалуйста. Вы же на ученом совете.

Затем он взглянул на Асю.

– Знаете, Ася Давыдовна, - сказал он, - я еще мог понять вас как ученого, когда вы воскрешали человеческую жизнь, пусть уродливую, противопоказанную нормам этики, но... все-таки жизнь. Но обрывать ее, гасить собственными руками... Как хотите, а это действительно преступление.

– И мне не место в науке?

– Безусловно! Я не задумываясь поставлю свою подпись под ходатайством о лишении вас ученого звания.

Ася покаянно наклонила голову, и только Гликин успел заметить шальные огоньки в ее глазах.

– Уважаемый Вадим Сергеевич, - вздохнула она огорченно, но ведь вы только что собирались изгнать меня из науки за попытку создать эту уродливую жизнь. Битых два часа вы, все сидящие здесь, внушали мне, что я не имела ни морального, ни юридического права превращать мертвое в живое. Когда же выяснилось, что мертвое осталось мертвым, то есть таким, каким вы желали его видеть, вы навешиваете на меня ярлык уголовного преступника. Да какой же советский суд согласится с таким, мягко говоря, логическим противоречием?

Да, будучи сам. большим ученым, ректор сразу уловил, как весь ход ученого совета с разгона, можно сказать, влетел в тупик. Теперь он с интересом и уважением приглядывался к Барботько. По глазам членов совета он видел, что далеко не он один оказался в затруднительном положении.

И ректор сделал еще один ход, пытаясь выбить оружие из рук своего достойного противника.

– Давайте прежде всего разберемся с логическими противоречиями в ваших собственных поступках, Ася Давыдовна, - сказал он.
– Вы с этакой легкостью совершили пересадку и достигли своей цели. А затем с неменьшей бездумностью остановили сердце, которое сами же заставили биться. Стало быть, у вас вообще не было никакой цели. Во имя же чего вы занимались воскрешением человека?

– Гомункулуса, - поправил его Аркаша.

– Что?
– смешался ректор.

– Воскрешением гомункулуса, - выразительно глядя в глаза ректору, повторил Аркаша.
– С вашего позволения это не одно и то же.

"Фанатики!
– с уважением подумал Вадим Сергеевич.
– Фанатичная вера в свою правоту. Откуда она у них, еще желторотиков?"

– Товарищи, дорогие!
– взмолилась Ася, прижимая руки к груди, - раз уж вы меня так осуждаете, дайте же мне в таком случае исправить свою ошибку и устранить логические противоречия своих поступков. Экспериментатор имеет право на ошибку. Разве каждому из вас не приходилось переживать горечь неудачи? Я знаю, что даже Вадиму Сергеевичу приходилось менять свои убеждения. Помните, Вадим Сергеевич, вы рассказывали нам, первокурсникам?

– И каким же образом вы мыслите исправление своего промаха?
– не скрывая своего смущения и любопытства, поинтересовался ректор.

– Элементарно, Вадим Сергеевич, - Ася встала, покосилась на великолепные электронные часы, украшавшие стену напротив Гарвея.
– Если совет разрешит... у нас еще есть время возвратиться в операционную, включить установки и восстановить процесс жизнедеятельности.

– В самом деле!
– Гликин так оглушительно хлопнул ладонью по столу, что заставил вздрогнуть Кетову.
– Все же очень просто, Вадим Сергеевич, а? Не превращаться же нам в соучастников убийства. Ну, если и не убийства, - поспешил поправиться он, - то что-то в этом роде. Да гоните же вы ее в шею, Вадим Сергеевич! Гоните, пока не поздно!

– Я полностью солидарен с Гликиным, - громыхнул Персидский, посмотрел на часы на стене, и все невольно последовали за его взглядом.

– Так что же вы сидите?
– закричал Гликин на Асю.
– Идите же, черт побери, к вашему гомункулусу и пусть всем нам будет лихо!

Ася вопросительно посмотрела на ректора, с удивлением заметила ободряющую улыбку в его глазах.

– Идите, - коротко произнес Вадим Сергеевич.
– Идите...

Члены совета еще некоторое время взирали на закрывшиеся за Асей и ее единомышленником двери. Их привел в себя смех, сухое старческое клохтанье. Профессор Персидский, откинувшись на спинку стула и потирая свои сухонькие ладошки, подрагивал всем телом.

– Адам Феоктистович, - поморщился ректор, - что с вами?

– Ах, Вадим Сергеевич, голубчик!
– простонал Персидский, - да неужели вы не догадываетесь, что никаких установок эти бестии и не думали выключать? Не собирались - голову даю на отсечение!

– Вы считаете, Барботько дурачила нас?
– потемнел Вадим Сергеевич.

– Отнюдь, отнюдь!
– Персидский живо вскочил на ноги и протестующе замахал кулачком.
– Барботько здесь, в этом кабинете, показала, чего стоит ее поколение. Нашей же диалектикой да нас по носу! Разве не так?
– старик победоносно оглядел сидевших вокруг.
– А ведь я когда-то на экзамене по онкологии ей трояк влепил. Каково, а? Да еще изволил мораль прочесть: так, мол, и так, толкового врача из вас не получится. Старый близорукий индюк! Не сумел разглядеть ростки подлинного исследователя, нашего советского исследователя, черт подери! Ну, да ладно, то прошлое... А ныне, коллеги, я безмерно счастлив: ведь Барботько в какой-то мере и моя ученица. Разве не мы втолковываем нашим студентам необходимость дерзания, самозабвенного служения науке? Чего же мы все так перепугались? Это же плоды наших поучений. Разве не так? Ась?
– Персидский приложил ладонь к уху, чтобы лучше слышать ответ, но в кабинете царила тишина.
– Так идут в науку они, - Персидский простер руку в сторону закрывшихся дверей, наши продолжатели. Мы шли иначе, и это пора понять.

– Но гомункулусы, - сказала Кетова, - разве вас не пугает появление этих моральных недочеловеков? Что, если они станут гнойной язвой на здоровом теле нашего общества?

– А на основании какого опыта возникают у вас подобные сомнения?
– вскинулся Персидский.
– Я осмелюсь утверждать, что синтез мозга и тела может дать как раз обратный результат - появление более совершенного и во всех отношениях одаренного человека. А самое главное - это борьба за жизнь. Жизнь - черт побери! Разве не ради нее существует медицина?