А в конце 1943 года Друнину тяжело ранило. Осколок снаряда вошёл в шею и застрял в паре миллиметров от сонной артерии. Не подозревая о серьёзности ранения, санинструктор просто замотала шею бинтами и продолжала работать – спасать других. Скрывала собственную боль, пока не стало совсем плохо. Очнулась в госпитале и там узнала, что была на волосок от смерти. Тогда и появилось вот это великое стихотворение о войне, которое как бриллиант в короне всей военной русской поэзии: «Я только раз видала рукопашный, / Раз наяву. И тысячу – во сне. / Кто говорит, что на войне не страшно, / Тот ничего не знает о войне».

После лечения приехала в Москву. Хотела поступить в Литинститут. Только стихи её признали незрелыми. Тогда, приложив немало упорства и много хитрости, Друнина вновь вернулась на фронт! «Два с лишним года понадобилось мне, чтобы вернуться в дорогую мою пехоту!» – искренне сокрушалась Юлия Владимировна даже через сорок лет. Она радовалась, что попала на фронт. Была искренне счастлива тем, что в лихую для Отчизны годину сумела ей помочь. А каким тяжёлым для «тургеневской девушки» было то испытание, нам уже никогда не узнать. Холод, сырость, костров разводить нельзя, спали на мокром снегу. Если удавалось переночевать в землянке – это уже удача, но всё равно никогда не получалось как следует выспаться. Едва приляжет сестричка – и опять обстрел, и опять – в бой, раненых выносить, и многопудовые сапоги с налипшей грязью, длительные переходы, когда буквально падаешь от усталости, а надо было всё равно идти. Просто потому, что надо. А ещё вселенская грязь и как следствие – чирьи. А ежедневные артобстрелы и ежечасные свидания со смертью. И то дикое отчаяние, которое периодически охватывало её от сознания собственной беспомощности, когда раненые умирали у неё на руках. Могла бы спасти, если бы поблизости был настоящий госпиталь, настоящие врачи и инструменты! Но донести, доползти она не всегда успевала. Сверх всего ещё и чисто женские проблемы, о которых почти не вспоминают писатели и кинематографисты послевоенной поры. Просто потому что не ведают о тех нечеловеческих страданиях советских бойцов.

«И сколько раз случалось, – писала Друнина много лет спустя, – нужно вынести тяжело раненного из-под огня, а силёнок не хватает. Хочу разжать пальцы бойца, чтобы высвободить винтовку – всё-таки тащить его будет легче. Но боец вцепился в свою “трёхлинейку образца 1891” года мёртвой хваткой. Сам почти без сознания, а руки помнят первую солдатскую заповедь – никогда, ни при каких обстоятельствах не бросать оружия! Девчонки могли бы рассказать ещё и о своих дополнительных трудностях. О том, например, как, раненные в грудь или в живот, стеснялись мужчин и порой пытались скрыть свои раны. Или о том, как боялись попасть в санбат в грязном бельишке. И смех и грех!»

21 ноября 1944 года саму Юлию настигло очередное ранение и контузия. После чего она была списана подчистую.

«До сих пор не совсем понимаю, / Как же я, и худа, и мала, / Сквозь пожары к победному Маю / В кирзачах стопудовых дошла. / И откуда взялось столько силы / Даже в самых слабейших из нас? / Что гадать! – Был и есть у России / Вечной прочности вечный запас».

На этот раз старшине медицинской службы, инвалиду в Литинституте не посмели отказать. На студенческой скамье сидела в той же старшинской форме. И – в кирзачах. В них же и на танцы бегала. В те времена худоба считалась ужасно немодной и некрасивой. Юля надевала по две пары чулок под рейтузы. Под кофточку засовывала шёлковое платье, чтобы казаться попухлее. Думалось, что, когда мама вернётся из эвакуации, жизнь как-то образуется. Но отношения их, испортившиеся во время, когда Юля сразу после похорон отца ушла на фронт, так потом и не наладились. Мать и дочь совершенно не понимали друг друга. Будто с разных планет. В это время она и познакомилась с начинающим поэтом, младшим по званию (сержантом), одногодком Николаем Старшиновым. Поженились на первом курсе. А через год у них родилась красавица, как мать, Леночка. И оба, молодые, писали стихи, засыпая над детской коляской…

Жизнь, которую до гробовой доски буду благодарить за несказанную щедрость, даровала мне очень добрые, почти дружеские отношения с большим русским поэтом Старшиновым. Любил и люблю я его поэзию. Но ещё больше всегда восторгался невиданной, почти патологической добротой Николая Константиновича. Казалось порой, что он никогда никому и ни в чём не отказывал. Память имел фантастическую. Ему можно было в полночь – за полночь (спал по три-четыре часа в сутки) позвонить и уточнить, кому принадлежит та или иная поэтическая строка. Как современный «Пентиум 2020М», «дядя Коля» – так я его, на два года младше моего отца, называл – никогда не ошибался! Много раз я приглашал его на посиделки в «Красную звезду», где служил с конца семидесятых. У нас было одинаковое хобби. Николай Константинович собирал по городам и весям, как бы помягче выразиться, «заветные», нецензурные частушки. А я с техникумовских времён коллекционирую всё, что касается народного юмора. Особенно анекдоты. Скажу не без гордости, у меня самая большая в стране подборка народных баек. В пуританские советские времена наше увлечение полагалось чудачеством и обнародованию не подлежало. Но в «лихие девяностые» Старшинов выпустил три сборника из своего собрания: «Частушки с картинками», «Разрешите вас потешить», «Ой, Семёновна!». А я вот так и не спроворился загрузить печатный станок своей коллекцией. Зато в перечисленных книгах много и моих подношений старшему товарищу. Только это уже «забегание наперёд». А в те годы решили мы как-то с приятелями из телепередачи «Служу Советскому Союзу!» сделать цикл, посвящённый курсантской странице «Азимут». Как раз её в «Красной звезде» я и вёл. Подобрали героев. Режиссёр Александр Тимонин и говорит заведующему Михаилу Лещинскому: всё, дескать, хорошо. Но у Захарчука одни мужики. Пусть пригласит для разнообразия Юлию Друнину. Он же знает её бывшего мужа. Хотя, конечно, вряд ли это получится. Поэтесса не любит мелькать на экране и вообще избегает всяких тусовок…

– Тимонина я знаю, – сказал Старшинов, – он меня как-то снимал. И Саша прав. Юля стесняется и даже бежит от популярности. Такой была смолоду. Мы, оба инвалиды, жили с ней сверхбедно и регулярно впроголодь. Ютились в крохотной коммунальной комнатке. В быту она, как сама утверждает – косорукая. Хозяйством заниматься не любит. По редакциям не ходит. Как-то призналась, что выделила меня лишь потому, что я не на тело её позарился, а в глаза её засматривался. Она и сейчас хороша, а в молодости была просто великолепной. От мужчин отбоя не знала. Но и по рождению, и по воспитанию обладала высочайшей нравственной строгостью. Это особенно явственно проявилось, когда на неё «запал» очень влиятельный на ту пору поэт Павел Антокольский. Он натурально преследовал Юлю. Однажды мы были в гостях у нашей подруги Тушновой. Вероника Михайловна обмывала свой первый поэтический сборник. И там шестидесятилетний Антокольский стал нагло тащить мою жену в ванную комнату. Пришлось мне вступиться. Павел Григорьевич, вытирая кровь и сопли, пригрозил нас обоих с Юлей «стереть в порошок». Вот тогда она и резко выступила против ловеласа на собрании Союза писателей. То, что её бескомпромиссный поступок совпал по времени с разгромом так называемых космополитов, – чистейшая случайность. Хотя ей впоследствии всю жизнь инкриминировали антисемитизм. И Юля это лишний раз доказала спустя несколько лет, выйдя замуж за еврея Каплера.

Как-то ей позвонил Степан Щипачёв, бывший заместителем главного редактора журнала «Красноармеец» и одновременно являвшийся членом редколлегии журнала «Октябрь». Приглашал принести стихи, пообещав опубликовать их в обоих журналах. Я ждал Юлю на улице. Не прошло и четверти часа, как она выбежала ко мне, раскрасневшаяся и возмущённая: «Ты представляешь, что придумал этот старый дурак? Только я вошла к нему в кабинет, он весь расплылся в доброй улыбке: “Мы непременно напещатаем ваши стихи и в “Красноармейсе” и в “Октябре” (говорил он именно так, произнося вместо “ч” – “щ” а вместо “ц” – “с”). А сам сел со мной рядом на диване. Я немного отодвинулась от него, а он снова сблизился и обнял меня за талию. Я стала отстраняться от него. И тогда он произнёс идиотскую речь: “Ну, щего вы боитесь нашей близости? Ведь об этом никто не узнает. А зато у вас на всю жизнь останутся воспоминания о том, что вы были близки с большим совесским поэтом!..”»

Разумеется, стихи моей жены не появились ни в «Красноармейце», ни в «Октябре». Зато «большой совесский поэт» потом написал: «Любовью дорожить умейте, / С годами дорожить вдвойне: / Любовь не вздохи на скамейке / И не прогулки при луне».

А к тебе на передачу Юля пойдёт обязательно. Только скажи ей, что будет генерал армии Белобородов. Она в нём души не чает.

…После длительных и муторных съёмок, на которых хозяин телеплощадки Тимонин нас всех, прости Господи, «доставал по самое некуда», поэтесса пригласила «потерпевших» к себе на ужин. Белобородов, Тимонин и я поехали на квартиру Друниной, что располагалась по улице Красноармейской. Квартира та ещё «жила Каплером». О хозяйке и говорить было нечего. Подвыпившая Друнина практически весь вечер рассказывала о своём безвременно ушедшем муже Алексее Яковлевиче Каплере.