…Господи, сколько же раз я побывал в грим-уборной Шуйдина и Никулина ещё в том, старом цирке – не счесть. Из него же мы унесли «дядю-тёзку» на Ваганьковское. Первый и последний раз я видел Юрия Владимировича плачущим. С ним мы продолжали поддерживать самые тесные отношения. Во многом и потому, что оба в разное время принадлежали к Войскам ПВО. Для Никулина та принадлежность никогда пустым звуком не являлась. Он всегда откликался на все мероприятия, проводимые в Войсках. Очень дружил с генерал-полковником Анатолием Алексеевичем Вобликовым, который до 1989 года возглавлял тыл Войск ПВО. Потом уехал к себе на родину в Белоруссию. Там и похоронен. Но когда был ещё жив, часто наведывался к Никулиным в гости.

…Часто думаю: в чём же был секрет популярности Никулина? Да, разумеется, в том, что Юрий Владимирович сыграл в кино несколько десятков различных ролей. И в том, что на арене цирка он выступал «сегодня и ежедневно» без малого четыре десятилетия. Его славе поспособствовали и литературное, художническое дарования артиста (собственную автобиографическую книгу «Почти серьёзно…» оформил доброй сотней своих же рисунков); и его врождённое чувство юмора; и поразительная его коммуникабельность: в любой компании он сразу становился своим человеком и лидером. Причём без малейшего к тому напряжения. Все это так, но главное, мне кажется, в другом. Своё творчество и свою жизнь Никулин никогда не отделял от забот и чаяний своего народа. Народ воевал – и он воевал, народ созидал – и он созидал. Правда, созидал по-своему, ему одному доступными средствами.

А ещё он никогда не лукавил, не юлил и не лицемерил ни перед рядовыми зрителями, ни перед власть предержащими. Его поэтому Шуйдин просто боготворил. Редко кому из нас удавалось идти по жизни с таким спокойным, несуетным достоинством, как Никулину. А жизнь ведь у него за плечами была огромной и далеко не простой.

– В армию меня призвали в 1939 году. Ей-богу, я был горд и счастлив тем, что в числе многих ребят меня не забраковала призывная комиссия. Попасть служить тогда мечтали все, но не каждому это удавалось: в вооружённые силы отбирали жёстко по классовому принципу.

Прибыл я служить во второй дивизион 115-го зенитного артиллерийского полка (ЗАП), где меня определили на шестую батарею. Она тогда располагалась невдалеке от Сестрорецка под Ленинградом, вблизи границы с Финляндией. Вид мой, как и остальных новобранцев, оставлял желать, конечно, лучшего. Шинель болталась как на палке – я был страшно худющим и длинным. Сапоги на ходу сползали с ног. Когда старшина украинец Войтенко заставлял меня пройти строевым шагом, ребята хватались за животы и покатывались со смеху. Меня же это злило не на шутку. И если выдержал насмешки товарищей, как теперь говорят, не закомплексовал, то только благодаря спасительному чувству юмора. На шутки отвечал шутками. Так что все скоро поняли: со мной лучше не связываться.

Началась финская кампания. Мне было тогда восемнадцать, только в душе я ощущал себя гораздо старше. Перед боем отнёс политруку заявление: «Хочу идти в бой комсомольцем…» И ведь написал искренне, по душевному движению, никто меня не заставлял. Думалось: а вдруг пуля сразит и умру беспартийным – это ж какой позор!

Не успели мы отойти от потрясений финской кампании, как началась Великая Отечественная. Уже на рассвете 23 июня я увидел над нашей батареей «юнкерсы». Наши пушки открыли огонь по вражеским самолётам. Так 115-й ЗАП вступил в бой с фашистами. Мы полагали – на пару недель, а оказалось – на долгих четыре года.

Потом всю войну я провёл, защищая блокадный Ленинград. Выполняя задание командования, часто бывал в героическом городе, видел своими глазами потрясающие стойкость и мужество его защитников. Картина осаждённого города до сих пор перед моими глазами: разбитые трамваи, разрушенные дома, люди, медленно передвигающиеся по узким тропинкам между сугробами. Такой огромный мегаполис был напрочь лишён электричества, воды, топлива. Ну а о размерах ленинградского хлебного пайка все знают.

В то время и снабжение нашей части резко сократилось, а мы были молоды, здоровы и потому вечно голодны. Потуже затянув ремни, мы с ожесточением и ненавистью сражались с немцами. Желание бить врага, желание воевать и воевать, казалось, вытеснило все остальные наши чувства. В блокаду концертов мы, естественно, не устраивали – не до того было. Художественной самодеятельностью по-настоящему занялись лишь в 1944 году, вступив в Латвию. Поэтому я был немало удивлён, когда однажды меня вызвал замполит и сказал: «Никулин, солдаты перед Новым годом должны хорошо отдохнуть! Организуй концерт художественной самодеятельности. Нужна помощь – обращайся». – «А почему именно я должен этим заниматься?» – вырвалось у меня непроизвольно. «Потому что ты – хохмач, знаешь много анекдотов, и потому, что приказы начальника не обсуждаются».

Приказ есть приказ. Набрал я человек двадцать: кто на балалайке, на гитаре играет, кто пляшет, кто песни поёт, стихи читает… И сам усиленно готовлюсь к выступлениям. Во-первых, в роли конферансье, во-вторых, пою в хоре. В-третьих, договариваюсь с приятелем: «Давай выступать клоунами – Белым и Рыжим». – «А это как?» – «Ну, – объясняю, – Белый клоун умный, Рыжий – дурак…» – «Согласен, – говорит, – быть Белым».

Шутили мы тогда незамысловато, но какой имели успех – это тебе словами не передать. А всё потому, что люди устали от войны, от крови и смерти, соскучились по человеческим эмоциям. Вообще, должен сказать, шутка на войне нам здорово помогала. Помню, совершали мы ночной переход. До назначенного места добрались уставшие, голодные, а ещё надо было траншею рыть. В это время подходит к нам майор: «Инструмент, – спрашивает, – при вас?» Он, конечно, имел в виду лопаты. А я, не моргнув глазом, отвечаю: «Так точно, товарищ майор, при нас инструмент!» И достаю из-за голенища столовую ложку. Все, и офицер в том числе, грохнули смехом. И траншею мы вырыли играючи. Тогда я загадал себе: если кончится война и если мне суждено остаться в живых, то обязательно стану артистом.

– И обязательно – цирковым?

– Нет, очень хотел в кино. Но меня не приняли ни во ВГИК, ни в один столичный театральный вуз, сколько я ни пытался. Тогда были в моде молодые красивые артисты, а моя внешность как-то не вписывалась в те традиционные представления об артистической привлекательности. Приуныл я, и в это время случайно на глаза попалось объявление в «Вечёрке»: при Московском цирке организуется клоунская студия. Принимаются мужчины до 35 лет. Мне после службы было 25 лет.

…Понимаешь, Михаил, какая память штука капризная. Ей не прикажешь: это береги, а то забудь. И если откровенно, не самое лучшее порой она сохраняет. Порой я кажусь себе старым австралийцем, который сошёл с ума, потому что, купив себе новый бумеранг, никак не мог отделаться от старого. Я сейчас вспоминаю войну, свою долголетнюю службу – всё-таки почти восемь лет тянул лямку, – как детство. С какой-то светлой печалью вспоминаю. Страшное, горькое, ужасное временем сгладилось, отдалилось и почти скрылось, а Победа осталась, сознание о честно выполненной на фронте работе осталось. Фронтовая дружба всегда при мне, какая-то беззаветная, почти фанатическая верность присяге – тоже со мной. Я, может, не очень складно и точно говорю тебе об этом, тут бы каждое слово взвешивать, обдумывать, но если всё лучшее из моей фронтовой жизни собрать, как-то вычленить или обобщить, то это будут такие высоты, до которых я, пожалуй, в последующей жизни никогда и не поднимался, хотя лодырем не был и трудился не покладая рук.