– Ты рассказывал уже, – пытаюсь улыбаться.

Черенок от лопаты, торчащий из начатой коммунальщиками канавы, оказывается сломанным. Алекс отряхивает его от земли, примеривается.

– Пошли. Возьми вон, бутылка моя валяется. Может, «розочку» сделать? Стой, короче, тут. Если кто выскочит и залупаться начнёт, бей по чану.

Я ещё зла, но совершенно не представляю, как ударить человека по голове. Даже того, кто разбил мне лицо.

– Что, блин, пацифистка всё ещё? Добро должно быть с кулаками. Идём! Вставай!

Алекс колотит палкой в дверь подъезда.

– Алё! Выходите, уебаны! Кодовый, сука, замок. Таак, что тут, один-три, восемь – видишь, кнопки вдавлены!

Дверь, пиликнув, открывается.

– Саш! Ну нафиг, пойдём!

– Да чё «Саш!», чтоб меня тут пиздили каждый раз толпой, уроды эти? Сиди здесь, я сказал! Ээ, скины-ы! Выходите, пизды получите!

Подъезд воняет, темнота молчит.

– Э-эй, братшкё!

Алекс хищно разворачивается, но на крыльце стоит молодой плотный парень, казах или кыргыз, тянет руку:

– Ты этих скинхедов бить пошёл? Нас с братом позови, мы вон в этом доме живём. Они нас нерусскими ругали, прямо матом говорили, да? Мы их два раза бить ходили, очень понравилось!

Алекс и Никон чуть не до полуночи смаковали все подробности столкновений со скиногопниками за последние годы: то собирались по-пацански поговорить с районными старшаками, то планировали общий махач все на всех, то расписывали свои подвиги в прошлых сражениях. Мне было скучновато, но у Никоненко как раз зависла книжка «Электропрохладительный кислотный тест», в очередь на прочтение которой стояла вся тусовка, так что в компании «весёлых проказников» время пролетело незаметно.

Дома, конечно, снова влетело.

– Женя, какая Москва, ты у меня с печки на лавку поедешь, паршивка! Опять с парнями прошарахалась до полпервого, а мать должна не знаю что думать! Ты меня в гроб сведёшь! Всё, даже говорить с тобой не хочу, – хлопнула мама дверью спальни.

– Женёк, ну мать волнуется, ну нельзя так, ну позвонить было можно, наверное, а? Вон, весь корвалол выпила.

– Па, ну у Никона телефона нет, мы засиделись, а потом я уже бегом бежала, не стала из автомата звонить, думала, спите уже.

Папа сегодня был в хорошем настроении, смена выдалась спокойная. Он не орал, потрепал меня по волосам.

– А в МГУ… ну если так уж хочешь, попробуй, да. Денег с зарплаты дам немного. Прокатись, пусть тебе подарок будет к окончанию школы. Но особо не надейся, в Москве по блату всё, – он сунул в бороду «Золотую Яву», взял со стола полкружки чернющего растворимого кофе и ушёл курить на общий балкон.

Я чуть не взвыла от облегчения. Горел только торшер в коридоре, родители не заметили ни распухший нос, ни затекающую синевой скулу, ни разбитые губы. Как повезло, что очки не разбились, хороша бы я была на экзаменах со своими минус восемь! У Никона я пыталась замазать намечающийся фингал тоналкой «Балет», которую Лёха, поохав, нашёл в тумбочке у матери. Но ничего не вышло, на моей бледной физиономии густорозовый крем делал картину ещё мрачнее. Я достала из холодильника два кубика льда и приложила один под глаз, один к губе. От холода и стыда сводило что-то внутри, но зато не было больно. Когда с кубиков начало капать, я кинула их в раковину и пошла умываться. От волос ощутимо пахнет табаком и пылью. На цыпочках обхожу скрипучую доску в коридоре. Младшие сёстры ворочаются во сне, но не просыпаются. Ффух.

Меня постоянно гложет чувство вины. Раньше мне удавалось его затыкать, но потом в голове завелась Госпожа Критик. И теперь я не могу от неё отделаться. Вижу её, как только прикрываю глаза: строгий бордовый костюм с узкой юбкой, идеальные ноги яростно впечатывают шпильки в бетон, волосы забраны в идеальный, ни волосинки не выбьется, пучок на затылке. Всегда чистые очки-«лисичка» в тонкой проволочной оправе. Мне с моими окулярами никогда такие не носить. Узкие губы брезгливо поджаты, крылья носа дёргаются, как будто от меня исходит неприятный, бомжовый запах, который она вынуждена обонять. Каждый вечер перед сном она допрашивает меня, не давая уснуть. «Ну-с, что ты сегодня сделала не так? Кого на этот раз подвела, семью или Алекса? Кого расстроила? Чем разочаровала отца? Ты достаточно ценишь своего парня? Ты говорила ему сегодня, что любишь? Поддерживала? Спрашивала о его успехах? Если будешь с ним слишком много спорить, он тебя бросит. А не слишком лебезила?» Не слишком ли о себе думаю? Наверное, забыла что-то сделать. Сегодня Госпожа Критик была недовольна, что я слишком воодушевилась Москвой, слишком много думаю… Не надеяться, не надеяться, ничего не воображать, никаких студенческих билетов, никаких аудиторий, никаких песен на Арбате – сглазишь, сглазишь! Думай том, что не дочитала по списку – Ахматова, Заболоцкий. Сжала руки под тёмной вуалью… Что быть поэтом женщине нелепость… страдания, страдания.

«А, подумаю об этом завтра», – отмахиваюсь я, засыпая. Как и все, я обожала «Унесённых ветром», хотя сейчас ни за что не признаюсь.

Поезд ползёт до Москвы восемь часов, останавливаясь у каждого столба. Привычные плацкартные пассажиры гоняют чаи и пиво, воняют жареной курицей, крутыми яйцами и холодной картошкой, мотаются в хвост вагона то с сигаретами, то с полотенцем, то с мусором, снова идут курить, громко хлопают дверями. Женщина завешивает полку напротив казённой простынёй как стеной и прячется переодеваться:

– Может, вы выйдете, молодой человек?

– Это плацкарт, а я читаю и на вас не смотрю, – невежливо гудит Алекс с верхней полки. – Пойдём, покурим, Жень.

Он всегда говорит «покурим», хотя курит только он. Потому что «покурим» – это поговорим без лишних ушей. В данном случае без ушей случайной тётеньки.

В тамбуре «плотность дыма в десять миллитопоров», как любит шутить некурящий Никоненко. Он всегда повторяет эту шутку и рассказывает про свою систему мер, когда Алекс курит на его балконе и не открывает окно. Сейчас Алекс затягивается, с удовольствием выпускает дым вверх.