Листовки наделали немало шума. Общество сильно возмутилось.

А распространяли эту агитпродукцию мы с товарищами.

У Ильи Даминова был просторный гараж. Точнее, гараж принадлежал, конечно, не самому Даминову, а его отцу. Но фактически отец туда никогда не заходил, так что там всем распоряжался его сын.

Именно там мы устроили подпольную типографию. Натащили старых принтеров из школы. В кабинете трудовика они были свалены в огромную гору. Их там было штук двадцать или тридцать, наверное. Почти все мы забрали к себе в гараж. Не попали туда только две совершенно негодные машины.

Дальше начали печатать. Даминов обычно печатал после школы. Сразу после занятий сворачивал к себе в гараж, бухал там, упаривался спидами и печатал. Вечером он уходил домой, а на его место приходили семиклассники с девушками. Они печатали листовки до утра.

Так нам удалось напечатать пять тысяч штук. Когда работа была сделана, мы приступили к расклейке.

Разумеется, на самом деле Росляков никак не был связан с нашей организацией. Просто партийная линия у нас тогда была такая: брать на себя ответственность за все крупные террористические акты. Если, конечно, раньше нас ответственность на себя не возьмёт кто-то другой.

За несколько дней мы общими силами смогли расклеиться эти чёртовы листовки по всей Москве.

В соцсетях консервативная общественность негодовала.

Прошло несколько дней. Мы уже начали забывать о том, что сделали, как вдруг случилось неожиданное.

Я помню этот день так, будто он был даже не вчера, а сегодня.

Занятия кончились. Я вышел из школы. На улице было пасмурно. Оловянные тучи полностью закрывали собой небосвод. Дул холодный арктический ветер. Моросил мелкий дождь.

Вокруг школы стояли унылые грязно-белые брежневки. На улице было холодно и мокро. От этого многоэтажки казались ещё более унылыми.

Я вынул телефон. Посмотрел время, проверил сообщения. Я очень устал в тот день. Мне казалось, я заболеваю. Сильно ломило ноги и голову.

Сначала я думал пойти домой через дворы. Так было короче. Потом я поглядел на дворы, на мрачные блочные пятиэтажки, увидел их обшарпанные серые стены. Мне сделалось неприятно и тревожно на душе. Я решил пойти через улицу.

Напрасно я это сделал…

Я уже как следует отошёл от школы и теперь направятся к дороге. Мне оставалась каких-то десять метров, – и я вышел бы на улицу Барклая. Но нут меня остановила женщина.

Это была очень мерзкая, глубоко зачуханная женщина.

Она была похожа на обезьяну.

Она влаг одета в старую китайскую куртку, в узкие чёрные джинсы. Они очень подчёркивали чудовищную кривизну её ног. На лоб её криво была надвинута шапка. На ногах были старые угги.

У женщины были грязные сальные волосы чёрного цвета. Их спутавшиеся пряди закрывали ей половину лица. Губы её были накрашены ярко-розовой помадой.

От неё пахло духами «Sweety Teddy».

Она ела завёрнутую в зелёного цвета лаваш шаурму. Для того, чтобы не размазаться помаду, одна поднимала губы, обнажая гигантские лошадиные зубы.

Она чавкала и жевала.

Это было ужасно.

Она вся была ужасна. Эта женщина была одним из самых мерзких людей, каких я только видел в своей жизни.

Это был социальный педагог. Я сразу понял это. Социальные педагоги всегда отвратительны. Это – профессия карательная. Красивых людей туда редко заносит. Да и не остаются они там надолго.

Зато те, кто остаются, – со временем становятся настоящими монстрами. Не знаю даже, эти люди и в молодости были такими, или эта чудовищная должность превратила их в моральных и физических уродов?

Как бы то ни было, с возрастом эти твари всегда становятся страшилищами.

Знаете, если бы я экранизировал «Портрет Дориана Грея», и мне понадобился бы уродливый портрет, я бы позвал не очень умелого художника и какого-нибудь социального педагога – в качестве натурщика. Вот мерзость бы получилась!

Неудивительно, что Соня Барнаш так любила писать портреты именно школьных надзирателей. Эту девушку всегда привлекало всё мерзкое и ужасное.

Когда социальный педагог стареет, он неизбежно превращается в ужасного урода. Вся гнусь, вся скверна будто бы с возрастом просачивается сквозь кожу и вылезает наружу. Сразу становится видно, что за человек перед тобой.

Учителя, настоящие учителя, такие, которые именно учат, с годами приобретают степенность. Старость не уродуется их. Их волосы седеют, лица покрываются морщинами. Они становятся мудрыми старцами и старицами. Такими важными и величественными. Но это касается только настоящих учителей – историков, математиков, физиков… А вот социальные педагоги со временем превращаются в настоящих демонов. В старости на них смотреть страшно.