– Так держать! – вскричал Нунн. – Вечером все образуется.

Когда они примчались к буфету, выстроенному специально для торжественного случая, у Ноббса кололо в боку и болел живот, а отставание от графика возросло до девяти минут.

– Ешьте же, Ноббс, – задыхаясь вымолвил Нунн, когда Чиддингфолд подскочил с “максимально вероятной закусочной нагрузкой” – тремя бокалами шампанского, четырьмя чашками чая, пятью сандвичами, двумя эклерами и наполеоном. – Посмотрим… Посмотрим, можно ли это проглотить… За пять с половиной минут.

Шумная была трапеза. Каждый прилагал все усилия, чтобы не задыхаться и не пыхтеть, но воздух так и гудел от грома топочущих ног в дальних коридорах, пока остальные участники забега преодолевали дистанцию и один за другим вваливались в комнату. Мужчины напряженно и нетерпеливо спрашивали друг друга: “Куда же, к дьяволу, запропастился у них туалет?” Из угла, где комнатные растения образовали густую зеленую стенку, явственно доносились забористые словечки, смех и звон бьющегося стекла. Это веселились шестеро лаборантов, которых посадили в загончик для прессы, поручив испытать прочность загородки на швыряние бутылками и сандвичами.

В конце концов держащегося за живот Ноббса спешно выпроводили из института и запихнули в автомобиль, а упавшего сэра Прествика нашли и отправили в больницу.

– Сами виноваты, Прествик, – мягко упрекнул его Пошлак, провожая носилки до дверей. – Вечно вы стараетесь, взваливаете на себя непосильное бремя, правда ведь? Гости попарно разошлись, а сотрудники института повалились на стулья, отыскивая их методом случайного отбора. Над разбитым стеклом, над объедками сандвичей, над явными отпечатками двух телес, над модельной туфлей, застрявшей в бетоне, и несколькими десятками протрезвевших кибернетиков нависла гробовая тишина.

– Очень здорово! – сказал наконец Нунн.

Никто ничего не ответил.

– Чем хуже генеральная репетиция, – хлопнув себя по колену, продолжал Нунн, – тем лучше премьера. Так говорили в драматическом кружке нашего гарнизона.

Чиддингфолд встал и чуть приметно повертел головой, чтобы охватить взором все общество.

– Благодарю вас, – сказал он.

Уголки его губ благородно изогнулись в вымученной улыбке, подобно двум раненым героям войны, вставшим при звуке государственного гимна.

К третьей главе Роу изменил название романа на “Слушайте все, острить буду”, а рассказ повел от первого лица, Рика Роо. Было в фамилии “Роо” нечто такое, что вызывало в душе Роу отклик, своеобразное эхо солидарности, что ли – он никак не мог точно определить свое ощущение. Во всяком случае, вовсе не было неожиданностью, что Роо все излагал подчеркнуто разговорным языком, каким хотел бы писать сам Роу.

“Фу-ты ну-ты, и наползли же они на меня, – отпечатал Роу, – этот жалкий слизняк Фиддингчайлд и Нунопулос – ходячий покойник – и давай жрать и ржать, пить и бить, кутить и шутить, и так всю дорогу, пока мы обедали. Я уж не говорю об Анне-стерве, великой княгине Анна-Феме, царице всех подонков. Уверяю тебя, парень: для меня единственным утешением за тем сволочным столом была Нина, скромница, умница Нина, она смотрела на меня во все глаза, и это ужасно щекотало мое самолюбие. Стоило ей взять меня взглядом на крючок, как сразу захотелось, чтобы голос у меня взыграл на манер окарина [12] в медленном блюзе и взвился, точно дым сигарет на хорошей вечеринке к исходу ночи, – а если я говорю “исход ночи”, парень, значит, я имею в виду разгар веселья.

Я еще не описал Нину, что о ней напишешь, если она чудо всех стран света, Макро-Нина! Пагода Запада, Восторг Востока, Вьюга с Юга, а темперамент более чем северный. И уж кто-кто, а она умеет показать товар лицом.

– Сыграй нам, Рик, – пискнула Анна-стерва.

Не помню, успел ли я сообщить, что я пианист, исполнитель блюзов. Да вы и сами могли бы догадаться. У меня это недурно получается, если говорить откровенно. Так меня уверяют. Самому-то трудно судить.

– Да, сыграй нам, – елейно подхватил Нунополос.

– Когда запретят все войны, – ответил я.

– При чем тут войны? – взвизгнула Анна-стерва.

– Молчание пушек – лучшая музыка, – прошептал я.

– Не очень-то красиво, скажем прямо, впутывать во все политику, – возмутилась Анна-стерва. – Говори прямо, голубушка, говори квадратно, можешь говорить даже кубически. Лично меня всегда тянуло на кубу.

Я скис. Все они – сплошная липа, хоть липовый чай заваривай; впрочем кто станет заваривать чай из Нунополоса и Анны-стервы? Еще пронесет, чего доброго.

– Сыграй для меня, Рик, – мягко попросила Макро-Нина.

Я посмотрел на нее. Она хорошо смотрелась.

– Только для тебя, Нина.

Я подскочил к пианино и открыл крышку. Мне улыбнулись восемьдесят восемь маленьких друзей. Черные и белые вперемежку – в этой забегаловке нет сегрегации. Я взял два или три мягких блюзовых аккорда, только для того чтобы сообщить моим добрым друзьям, что я вернулся в родные края, а потом рванул “старье берем”. Играл я быстро, но не слишком быстро, чеканные звуки вытягивались в бесконечно текущую дорогу, такты грохотали по шпалам, как старинный паровоз. Мы с черными и белыми друзьями выбрались из тональности “ля” и ураганом перешли в ми-минор. Я знал только одно: лихо получалось. Оседлал я “старье берем”, как парящего орла, и бедное измученное сердце у меня аж зашлось от радости. Я забыл про Нунополоса, Фиддингчайлда и Анну-стерву. Забыл даже про Нину… Пока не увидел, что она стоит рядом со мной возле пианино и глаза у нее сияют точно звезды. Красноречивые были глаза. Они умоляли: “Ах, Рик, давай вместе. Здорово будет, Рик”.