В этом объятии получил жизнь Тони. И Маркэнд видит только что рожденное дитя, словно возникшее из этого экстаза. Тони, голый, лежит в колыбели, и глаза его раскрыты. Глаза имеют свой источник силы, надежный и не зависящий от времени; тело - бессмысленное и жалкое создание, затерявшееся в мире и не связанное с глазами. Сейчас Маркэнд снова ощущает нелепый разрыв между глазами его сына, уверенными и светлыми, и беспомощной плотью, которая держит в плену эти глаза, которую они не знают и не умеют подчинить себе. Разрыв кажется чудовищным.
– Вся жизнь ребенка, - думает Маркэнд, - должна быть героическим усилием связать сознание, живущее в глазах, с этим жалким телом.

Маркэнд свернул с шоссе. Он стоял теперь перед кирпичным зданием наполовину колониального, наполовину классического стиля, украшенным колоннадой и величественными окнами. К нему вела поднимавшаяся террасами лужайка; два низких сводчатых крыла тянулись от него в обе стороны. Мимо проходил человек.

– Что это за дом?
– спросил Маркэнд.

У прохожего были слабые тонкие ноги и высокий лоб.

– Это университет, сэр.

– Какой университет?

Человек повернул свой длинный нос к высокому парню в вельветовом костюме и грязных башмаках горнорабочего.

– Университет штата Виргиния, сэр.

– А это кто такой?
– Маркэнд указал на статую, изображавшую человека в бриджах, которая стояла на одной из террас.

– Это основатель университета, сэр, и строитель этого здания: Томас Джефферсон.

– Можно мне войти?

Старик был профессором этого университета; он преподавал английский язык и американскую литературу, специализировался на творчестве Эдгара Аллана По. Это утро он провел весьма плодотворно в размышлениях над особенностями стиля По. Углубленный анализ привел его к выводу, что По был человеком простых и нежных эмоций, человеком, одаренным почти женской чувствительностью. Откуда же у него этот тяжелый, запутанный стиль? Причина в том (это и было плодом утренних размышлений профессора), что По был впечатлителен и хотел облечь свое творчество тяжеловесной респектабельностью своей эпохи, - эпохи parvenu. В нем стиль не обличал человека - скорее, обличало его то, что он носил этот стиль, как маску... он, такой беззащитный и так нуждающийся в любви!..

С вершины своего хорошего настроения - результата нескольких часов хорошей работы - профессор пристально поглядел на незнакомцу. По всем признакам - какой-то невежественный бедняк. Невежество деревенских жителей поистине потрясающе. Не знать Виргинского университета, не знать Джефферсона! Но в речи незнакомца не слышалось акцепта жителя гор. Эта одежда... и это невежество... Что, в самом деле, за человек? Может быть, его одежда и его невежество - тоже только маска?

– Я как раз иду туда, - сказал профессор.
– Буду очень рад, сэр, если вы захотите быть моим спутником.

Они вошли в библиотеку, выдержанную в белых и черных тонах. Столы, расставленные широким кольцом; за ними - юноши, склоненные над книгами; книги одели круглые стены, книги доходят до высокого купола. Они вышли и остановились под сводами одноэтажного крыла. За спиной у них осталась библиотека; впереди газон примыкал к открытому лугу, влажному от росы и окаймленному лесом.

Молчание незнакомца радовало профессора.

– Не хотите ли заглянуть в комнату По?
– спросил он и тут же испугался, что имя _По_ ничего не скажет этому человеку.

– Хочу, - отвечал Маркэнд, но профессор так и не понял, сказало ли ему что-нибудь имя _По_.

Маркэнд оглядел голые стены маленькой комнаты, камин, стол, койку... словно ища По.

– Мне нравится эта комната, - сказал он.
– Я недостаточно знаю По, хоть и читал кое-что из его рассказов. Но мне представлялось, что он должен был жить в высоком пустом зале с черными драпировками.

– Великолепно!
– сказал профессор.
– Именно так он мечтал жить. А вот как он жил.

– Откуда же в нем это противоречие? Если жизнь его была проста, почему бы ему не писать о простых вещах?

– По был пророком.

– Вы хотите сказать...
– Они стояли в дверях. Маркэнд повернулся лицом к библиотеке и к газонам.
– Вы хотите сказать, что уже По знал о том, что все это обречено на смерть?

Профессор пристально взглянул на Дэвида Маркэнда.

– Я этого не думал... но, м-может быть, вы и правы, - пробормотал он в смущении.
– Может быть, романтизм девятнадцатого века многим обязан тому, что поэты чувствовали недолговечность общества, рожденного Французской революцией и промышленным переворотом. Да, да, в основе этих фантастических мечтаний, быть может, лежало... сомнение.

Маркэнд не слушал его. Он смотрел на корпус, где жили студенты. Каким далеким казался он, хотя был расположен тут же...

– Благодарю вас, - сказал он профессору.

Профессор поклонился и поспешил удалиться, чтобы не задать бестактный вопрос: кто же вы наконец, черт вас возьми?

Маркэнд пошел дальше, по направлению к центру города. В сторону от дороги уходили холмы и ложбины, усеянные лачугами негров. Дорога перешла в улицу; теперь все переулки, попадавшиеся на пути, были гладко вымощены здесь жили белые. Лавка следовала за лавкой; на плакатах в окнах полуголые девушки рекламировали сигареты и низколобые юноши рекламировали воротнички. Лавки сменились магазинами, витрины которых сверкали на фоне темных кирпичных стен.