– Ну, иди пока. А пирожки будем есть вместе.
– Маркэнд вскочил с постели.

Нежность и радостное изумление взрослого вызвали бессознательный отклик в ребенке.

– Вот это будет здорово!
– Он подбежал к двери. Но тут же спохватился, как бы устыдившись своего порыва. И стремительно распахнутую дверь притворил за собой очень осторожно.

Значит, даже в Тони нет мостика от мира знакомых представлений к миру необычного? Несмотря на его любовь к мальчику, несмотря на возможность ласкать его и порой направлять, он никогда не сможет коснуться его существа. Маркэнд стал под теплый душ, мягко окутавший его тело, и продолжал думать.
– Значит, в этом все дело? Оба мира взаимно исключают друг друга? В каждом исключено то, что есть в другом и что мне необходимо.
– Он пустил холодную воду.
– Какое-то наваждение. Разве я не вижу мальчика каждый день, разве не играю с ним по воскресеньям?
– Но, несмотря на холодную воду, от которой его тело, дрожа, приходило в себя, по-прежнему он продолжал видеть в своем сыне что-то чуждое, непонятное... точно в далеком обиталище богов!
– Мой сын. Только ради необычного стоит жить в мире знакомых вещей. Именно необычное мы любим.
– Он стал думать о том времени, когда он впервые приехал в Нью-Йорк вместе со своим другом, Томом Реннардом. Том дразнил его и спорил с ним... и любил его за эти сумасбродные мысли. А сестра Тома заступалась за него и тоже любила его. Они поощряли детское в нем. Корнелия лишила себя жизни, а с Томом он вскоре разошелся. Сумасбродные идеи как будто выветрились, брак сделал его трезвее и уравновешеннее. Но вот уже около двух лет (да, примерно со времени слияния с ОТП), как старое тревожное чувство возвратилось к нему; к нему, человеку семейному и с положением в обществе. Тревожность необычного... свет необычного. Маркэнд вспоминает о лучах, которые недавно показывали на Электротехнической выставке в Мэдисон-сквер-гарден; икс-лучи, так они называются; когда они прошли сквозь его руку, стали видны кости. Это длилось всего мгновенье. Ему сказали после, что, если живую ткань подвергнуть длительному действию этих лучей, она будет разрушена. Луч чудесного изумления в минуты пробуждения по утрам... направленный на него самого, на Элен, на Тони... если действие его будет длиться изо дня в день - не разрушит ли он его жизнь?

Голый, он стоял перед трюмо, вытираясь широким мохнатым полотенцем, и смотрел на себя. Он позабыл, что собирался завтракать с Тони. День все сильнее обволакивал его каким-то неприятным чувством.
– Может быть, я нездоров?
– В желудке он ощущал непривычную тяжесть, Когда он поворачивался боком, у него торчал живот, когда он становился лицом к зеркалу, две складки обозначались повыше бедер. Его тело... оно вызывало в нем неприязнь. Его путь был слишком легким, оно только брало и брало; на это у него хватило умения. Оно было здоровым и чистым, когда он жил вместе со своим старым другом, Томом Реннардом. Теперь, вот уже много лет, он каждый день насыщает его пищей, прежде чем оно почувствует голод; и часто ночью насыщает его телом своей жены, прежде чем оно почувствует голод. Голодного нетерпения не хватало теперь его телу, а может быть, и его душе. Хорошо быть голодным. "В Америке нет голодных!" - слышит он хвастливый голос своего дяди. Есть море грязи, безобразия, нищеты... гниль, разложение, трущобы... Но голода нет. Ура! Быть может, голод был бы лучше.
– Но я голоден.
– Эта мысль его ударяет внезапно, точно ружейный залп.
– Я голоден.
– Он снова смотрит на свое большое тяжелеющее тело, смотрит на коротко подстриженные волосы, темной шапкой торчащие надо лбом, на серые глаза, которые он так любит у Тони.
– Голоден? Чего ж я хочу?

Пока он ищет ответа, вопрос меркнет, необычное исчезает, он снова полностью в мире знакомых вещей. Только слово "голоден" остается... голоден... хочу есть... завтрак... Тонн! Маркэнд вспоминает о своем обещании; он надевает пижаму из голубого шелка, алый шлафрок, подарок Элен, и идет вниз, в столовую, завтракать со своими детьми.

Для Нью-Йорка 1913 года это был довольно оригинальный дои. Маркэнд купил его за год до рождения Топи, на деньги, полученные ими от отца Элен: старый, запущенный четырехэтажный особняк с кирпичным фасадом и высокой верандой из плитняка. По соседству находились еще несколько таких особняков, товарные склады, многоквартирные дома и два-три старомодных домика, в которых доживали свой век свидетели славного прошлого. Джадсон Дейндри, отец Элен, считал, что вся местность к востоку и к западу от парка несомненно имеет будущее. Элен до неузнаваемости изменила все в доме. Она снесла веранду и перестроила первый этаж по обычному американскому образцу. А так как улица представляла собой малопривлекательное зрелище, она перенесла кухню к фасаду; столовая, облицованная веселыми голландскими белыми и синими изразцами, теперь выходила окнами во двор, который она превратила в сад, где цветы и вьющиеся растения скрывали от глаз находившуюся за ним конюшню. Во втором этаже над кухней располагалась гостиная, а за ней - библиотека, которая была очень солнечной до тех пор, пока конюшню не снесли и не выстроили на ее месте десятиэтажный гараж. В третьем этаже расположены были спальни родителей и детей, на самом верху находилась большая комната для игр и помещение для прислуги. Характер всего квартала изменился. В нескольких домах, отдававшихся прежде внаем, поселились теперь сами владельцы; один из складов уступил место особняку с ливрейными лакеями. Но оба угловых салуна по-прежнему оставались открытыми, как и лавка в крайнем доме, владелец которой, приземистый ирландец по имени Берне, во всякую погоду сидел на стуле у своих дверей, готовый сцепиться с каждым, кто попадется под руку; Маркэнд любил проводить время в беседе с ним. Делом заправляла его дочь, бледная красавица, напоминавшая Маркэнду водяную лилию, вынутую из воды. Был у него и сын, верзила с испитым лицом, но его обязанности сводились к тому, чтобы служить своему отцу противником в спорах, когда не находилось лучшего.

Покупка дома оказалась удачным помещением денег: уже сейчас Маркэнд мог бы взять за него вдвое против того, что заплатил сам. Но была еще одна, тщательно скрываемая причина, побудившая его сделать эту покупку. Дом был расположен неподалеку от гостеприимных кварталов Динов и Дейндри, близко от Пятой и Мэдисон-авеню и от Центрального парка. Но также близко находился темный лабиринт, тянувшийся от Третьей авеню до реки. Сам не зная почему, Маркэнд хотел жить не слишком далеко от хмурых, холодных домов-клеток, от мертвенно-зеленых салунов, от темного и полного лишений мира измученных женщин и угрюмых мужчин, политических агитаторов, бандитов и пьяниц, - мира, который, казалось, был как-то сродни радостной нищете его детства, проведенного с матерью на убогой окраине коннектикутского городка. Дом его стоял на границе двух миров, и Маркэнд находил в этом некую сентиментальную прелесть. Плотью он жил в мире богатых, и ему нравилось сознавать, что духом он близок к другому миру. Это как-то возбуждало его, подобно глотку неразбавленного виски после привычного изысканного обеда. Летом, когда его семьи не было в городе, он часто обедал в третьеразрядных закусочных, в обществе ломовиков и женщин, пропахших потом. Он пил вино в салунах восточных переулков вместе со всяким сбродом, околачивавшимся у реки. (Впрочем, в особенно жаркие дни он предпочитал крышу "Астор" или "Клэрмонт" на Риверсайд-драйв.) Несколько раз по воскресеньям, в теплые осенние или весенние сумерки, гуляя с Тонн, он доходил до авеню А. И на вопрос мальчика, почему так скученно, так шумно и грязно живут там люди, он отвечал: "Они бедны". А когда мальчик, выяснив, что такое бедность, спрашивал, отчего она бывает, он говорил: "Это трудно объяснить. Христос учил, что бедные всегда с нами. Причина есть, наверное, но черт меня побери, если я ее знаю!.. Быть может, продолжал он размышления вслух, - они менее умны, чем мы... а может быть, и нет. Откуда мне знать, умнее ты вот этого мальчишки (пробежавшего мимо них в рваной рубашке и дырявых башмаках) или нет?.. И откуда мне знать, умнее я его папы или нет?.. Пожалуй, Тони, тут все дело в везенье". А что такое везенье, Тони, по-видимому, знал, хотя отец его не мог похвастать тем же.

Но Элен положила конец этим прогулкам. "Мальчик еще не дорос до того, чтобы разбираться в таких вещах", - сказала она. "Я сам, кажется, не дорос", - отвечал Маркэнд. "Кроме того, - заключила она, - он может подхватить там какую-нибудь болезнь". И Маркэнд скоро забыл об этом. Все это было очень давно.
– Правда, - думал он, - если бы после смерти моего отца, бескорыстного музыканта, у матери моей не остался великодушный брат по имени Антони Дин, я бы до сих пор работал в механической мастерской Девитта и, может быть, женился на женщине, которая стирала бы мне рубашки и готовила обед.
– Маркэнд это знал. Но вопросы, на которые нельзя найти ответа, далеки и смутны, а положение, которое он занимал в мире "Дин и Кo", надежно и близко. И пожалуй, его дядя был прав, утверждая, что каждый умный и энергичный человек может пробить себе дорогу в Соединенных Штатах. "Восьмичасовой рабочий день?
– Антони Дин относился свысока к идеалам рабочего движения и пренебрежительно подчеркивал это.
– Я никогда не был сторонником восьмичасового рабочего дня и готов поставить свой последний доллар за то, что ни Джон Рокфеллер ни Е.Х.Гарриман также не сочувствуют ему". Быть может, все-таки каким-нибудь таинственным путем деньги достаются в награду тому, кто ради них терпит тяжелый труд, тяжелые заботы, тяжелую жизнь. Но тогда в логический рай Америки он проник обманом.
– Потому что я не знаю ни тяжелой жизни, ни тяжелых забот, ни тяжелого труда ради денег. Может быть, в конце концов я лишусь их, шутливо утешал он себя. Все эти мысли длились одно мгновенье и скоро были забыты.

Когда, порядком запоздав, Маркэнд вошел наконец в столовую, дети кончали завтрак. День их был до краев наполнен делами, как это утро солнечным светом; им некогда было дожидаться отца. Тони, решив позволить Марте сопровождать его в парк и прокатиться на его новом велосипеде, уточнял условия договора.

– Только ты сама не катайся, я тебя буду возить.

– Хорошо, - соглашалась девочка.

– И не проси Аделаиду возить тебя.

– Хорошо.

– И никому из мальчишек в парке не давай кататься.

– Хорошо.

– И ты им скажи, что я только тебе позволил покататься, хотя ты и девочка, потому что ты моя сестра.

– Хорошо.

– Ну, тогда пойдем.

– Тони, вы не допили какао, - сказала Аделаида.

– Да ну, оно очень горячее.

– Подождите, пока остынет.

– Тогда дайте мне молока, - сказал Тони.

– Вы ведь, кажется, не любите молока, - ехидно заметила девушка. Доброе утро, сэр. Дети сегодня с утра очень нервничают, сэр.

Тони почувствовал всю опрометчивость своего упоминания о молоке. Только недавно он с превеликими трудами добился признания своей ненависти к молоку и официальной замены его какао. Взрослые - коварный народ. Марта вскочила, чтобы поцеловать отца. У нее были мелкие и заостренные черты липа, напоминавшие мать Элен - ирландку, глаза фиалкового оттенка; но волосы темные, как и у Тони, темнее, чем у отца или матери, такие же темные, как у отца Маркэнда, который приехал со своей скрипкой в Америку из-за Рейна. Маркэнд сел к столу, чувствуя, что мир его детей вращается по своей сложной орбите, законченный и совершенный без него. Тем лучше. Неожиданный порыв расположения к детям за то, что они живут своей особой жизнью, заставил Маркэнда удивиться. В это утро необычное не умерло в нем, как всегда. Он смотрел на мир, даже на детей, объективным взглядом и радовался их независимости от него. Как будто ему предстояло какое-то испытание, для которого потребуется сосредоточить все внимание и даже всю любовь на самом себе.

Тони мужественно проглотил свое какао без молока и вместе с ним науку впредь быть осторожнее со взрослыми. Потом он и Марта выбежали из столовой, а Маркэнд приказал подавать завтрак. Он раскрыл "Санди Геральд". Быть может, необычное не совсем покинуло его оттого, что он еще не окончательно проснулся? Он чувствовал голод и сонливость. Холодный грейпфрут не подходил к его упорно державшемуся настроению. ДОВОЛЬНО ОСТАВАТЬСЯ В СТОРОНЕ, - ГОВОРИТ ВУДРО ВИЛЬСОН.
– АМЕРИКА ДОЛЖНА СЫГРАТЬ СВОЮ РОЛЬ В СУДЬБАХ МИРА. Он отодвинул грейпфрут, взял булочку и обильно намазал ее маслом. Нью-Йорк - город честных людей, по словам Гейнора. Ему нравились семена тмина на хрустящей коричневой корочке и молочная мякоть середки; он не мог уловить вкус семян, но они нравились ему. ЭММЕЛИНА ПАНКХЕРСТ В ТЮРЬМЕ. ЗАКОНОДАТЕЛЬСТВО ШТАТА АЛЯСКИ ДАЕТ ПРАВО ГОЛОСА ЖЕНЩИНАМ. Он чувствовал вкус масла и корочки, но ведь самое важное семена. С ШИРОКИМИ БЕДРАМИ ПОКОНЧЕНО. ОТНЫНЕ В МОДЕ СТРОЙНОСТЬ! УТВЕРЖДАЕТ ЖАК ВОРТ. Его дом, который принадлежит ему и стоит вдвое больше того, что он за него заплатил, его дети, которые живут своей особой жизнью, сочный кусок ветчины, который он кладет на свою булочку, тяжеловесный "Геральд", возвещающий избыток произведенных товаров, прославляющий его мир, подносящий ему Америку, - все это смешивалось с дремотой, и Дэвид Маркэнд вдруг почувствовал, что он счастлив. ПАНАМСКИЙ КАНАЛ БУДЕТ ЗАКОНЧЕН ЧЕРЕЗ ГОД. У счастья, этого огромного моря, бывают свои приливы и бури. Но Элен - хоть она и ускользнула утром на какое-то целомудренное свидание - здесь и принадлежит ему; наверху смеются дети, собираясь в парк на прогулку. День сегодня солнечный, и место, которое он занимает в мире, - удобное место в великом мире. ВОДА В ДАЙТОНЕ УБЫЛА... ГАРРАНЦА ВЫИГРАЛ. Он перешел к другому нагромождению печатного величия. БЕСЕДА С ЧАРЛЬЗОМ ФРОМАНОМ; В 1933 ГОДУ АЭРОПЛАНЫ БУДУТ ТАК ЖЕ РАСПРОСТРАНЕНЫ, КАК АВТОМОБИЛИ... СОВРЕМЕННЫЕ ТЕАТРАЛЬНЫЕ ЗРЕЛИЩА БУДУТ ВЫТЕСНЕНЫ ГРАНДИОЗНЫМИ ПАНТОМИМАМИ, РАЗЫГРЫВАЕМЫМИ В ОГРОМНЫХ ПОМЕЩЕНИЯХ, КУДА ЗРИТЕЛЕЙ БУДУТ ДОСТАВЛЯТЬ АЭРОПЛАНЫ. НЕМОЙ КИНЕМАТОГРАФ ИЗЖИВЕТ СЕБЯ... ПЬЕСЫ О БАНДИТАХ НАВОДНИЛИ ТЕАТРЫ БРОДВЕЯ... КРУПНЫЕ ПРЕДПРИЯТИЯ НЕСУТ ГИБЕЛЬ ИНДИВИДУАЛИЗМУ. Слишком много новостей для сонного человека. ЛИЛИ ЛАНГТРИ ПРИЗЫВАЕТ ЖЕНЩИН К ВОССТАНИЮ. МЭР ГЕЙНОР СОВЕТУЕТ ЧЛЕНАМ ЖЕНСКОГО КЛУБА РАЗОЙТИСЬ ПО ДОМАМ.
– Еще ветчины, Аделаида, и кофе. РАЗВИТИЕ АВТОМОБИЛИЗМА. ЛОШАДЬ НА БРОДВЕЕ СТАНОВИТСЯ РЕДКОСТЬЮ. В АМЕРИКЕ 1.100.000 АВТОМОБИЛЕЙ, 400.000 БУДЕТ ВЫПУЩЕНО ЗА ГОД.
– Во всех этих строках сытость, покой, довольство. Складки жира у меня на боках, да, в этих строках я сам.
– НОВЫЙ ЗАМЫСЕЛ ГРИФФИТСА: ГРАНДИОЗНАЯ КИНОЭПОПЕЯ ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЫ. Маркэнд налил себе вторую чашку кофе. РАСПРОСТРАНЕНИЕ СОЦИАЛИЗМА. В КАНЗАСЕ КРАСНЫЙ ЕЖЕНЕДЕЛЬНИК ВЫХОДИТ ПОЛУМИЛЛИОННЫМ ТИРАЖОМ. АКЦИИ ПАДАЮТ. ЛОУСОН ПРЕДУПРЕЖДАЕТ ВКЛАДЧИКОВ: СОКРАТИТЕ ДИВИДЕНДЫ НА 30%, ИНАЧЕ СРЕДНИЙ ЖИЗНЕННЫЙ УРОВЕНЬ РАБОЧЕГО СТРЕМГЛАВ ПОЛЕТИТ ВНИЗ. Внезапные шквалы, случайные бури в Счастливом океане. Тихое Американское море. НА ЭЙФЕЛЕВОЙ БАШНЕ В ПАРИЖЕ ПРИНЯТО ПО БЕСПРОВОЛОЧНОМУ ТЕЛЕГРАФУ СООБЩЕНИЕ ИЗ АРГЕНТИНЫ. СЕСИЛЬ ДЕ МИЛЛЬ ОШТРАФОВАН ЗА ЕЗДУ НА АВТОМОБИЛЕ СО СКОРОСТЬЮ 30 МИЛЬ В ЧАС.
– Еще чашечку, сэр?
– Но я уже выпил две, Аделаида. Ничего, это не вредно, сэр.
– Ну, ладно. Хотя миссис Маркэнд не позволила бы...