— Я просто наблюдаю. Долго объяснять.

Елизаветой Максимовной звали мать Антона. Упоминание этого имени, участливо-дружеский тон, которым была произнесена вся фраза — все это не могло обмануть Лозинского, внезапно почувствовавшего скрытую угрозу для своих близких. С шантажом в своей жизни он не сталкивался с тех пор, как во втором классе в детской запальчивой драке сломал указку о голову соседа по парте. С него потребовали мзды в виде пяти порций мороженого, в ответ пообещав ничего не сообщать учительнице и вообще взрослым. Антошка взвесил возможные последствия, сообразив, что мороженого могут требовать снова и снова, а в углу за шалость придется отстоять один раз. Кроме того, от родителей он обычно ничего не скрывал, так что на шантаж не повелся, загремев в угол класса до конца урока, а потом — выдержав короткий визит в школу отца, компенсировавшего сломанный школьный инвентарь. Отец прочитал Антошке нотацию о том, что споры нужно решать мирным путем, а испорченное имущество надо восполнить чем-то полезным, и только-то.

Теперь ситуация была иной. В качестве взрослого Антон выступал сам за себя уже много лет, да и с родителями не стал бы делиться ни информацией о работе в ОМВО, ни умением видеть паранормальное и потустороннее, ни, тем более, тем, что по его душу явилась подруга юности, собирающаяся буквально — не фигурально! — совершить какой-то нехороший ритуал, почти что с жертвоприношением.

Родителям такое знать ни к чему.

— Как ты мог подумать, Антон! — укоризненно воскликнула Алла, нахмурив безупречной формы брови и округлив глаза. — Разумеется, нет. У меня и в мыслях не было нанести вред твоим близким. Просто к слову пришлось. Ты же спросил, как нашла…

— Допустим. — Профессор старался говорить максимально твердо и даже настойчиво, спрятав подальше сочувствие и жалость. — Если ты что-то хочешь от меня, то не нужно втягивать мою семью. Ты врываешься в мою жизнь после длительного отсутствия, причем делаешь это не самым честным образом. Что значит «прорезался»?

— Прорезался, проявился… Даже будучи простым наблюдателем, ты не мог не понять, что такие, как я, довольно часто оставляют себе мелкие привязки к людям. Порой неосознанно, иногда — намеренно. Я приехала на родину после пятилетнего перерыва, возобновив поиски монеты. Приехала и ощутила, что откуда-то фонит, да как! Перерывала все старые связи, контакты. Потом поняла, что именно ты — источник, но очень странный. Как будто сила есть, но ты ею не пользуешься…

Лозинский с грустью подумал, что проверить эти утверждения не так-то просто. Крохотные знаки внимания, милые безделушки, неожиданно подаренные или как бы случайно оставленные у вас дома, могут значить только то, что составляет их смысл — подарок или забытую вещь. А могут нести на себе такую вот привязку, оставляясь маленьким якорем, а точнее — рыболовным крючком, за который кто-то потянет в нужный момент. Если дома завелись вещицы, происхождения которых вы даже не можете вспомнить — избавляйтесь от них без всякого сожаления… Но профессор даже подумать не мог, что нечто подобное коснется его самого. Он тут же вспомнил о бледно-лиловом шарфике из расписного батика.

— Не шарф, что ты. — Усмехнулась женщина. — Это всего лишь ткань, на ней ничего не зацепится. Я же дарила тебе монетку на пятом курсе. Ту, что нашла в своей детской копилке. Ты сам ее захотел, кстати… Тогда это был просто подарок, но теперь он оказался полезен. Забыл?

Забыл, и совесть, как говорится, не дрогнула. Редкий советский пятачок одна тысяча девятьсот двадцать седьмого года, переходный в чеканке монет — с меди на алюминиевую бронзу. Сохран плохонький, денежка затертая и видавшая виды, но, несомненно, подлинная. Меридианов, восходящих к острой части молота, на гербе реверса было два. Будь там три меридиана, пятачок ценился бы у любителей разновидностей в несколько раз выше — даже в таком неприглядном виде. Поначалу Антон, да и Алла тоже, оба были уверены, что пять копеек — так называемая перерезка. Хитрорукие умельцы — любители наживы, — просто-напросто виртуозно меняли в оригинальной монете последнюю цифру на вожделенную семерку. Точки над «i» расставил микроскоп, подтвердивший подлинность старого пятака.

Излишне упоминать о том, что двадцать с хвостиком лет назад молодой Лозинский был чудовищно далек от нынешнего восприятия мира и всякой аномальщины. Если бы тогда кто-то ему сказал, что Алла — ведьма, причем самая настоящая, не имеющая отношения к киношно-книжным пряничным колдуньям, он бы только посмеялся.

Звонить сейчас отцу и просить сбагрить пятак куда-нибудь в нумизматический салон задешево уже глупо. Это надо будет сделать — но позже и деликатно, равно как и попросить мать избавиться от шарфика. Лучше сделать это самому при первом же приезде в Москву, не привлекая внимания родителей.

— Я не смогу тебе отказать после такой вот привязки? — уточнил профессор.

— Сможешь, конечно. Я действительно не имела в отношении тебя никаких планов и видов, Антон. Я не наговаривала, не привораживала. Многие вещи я делала подсознательно. — Голос женщины мягко журчал, как ласковый ручей по камням в ленивый летний полдень. — Мы давно друг другу чужие. Хотя… ты такой роскошный мужик, что любая даст и не поморщится. Готова поспорить, студентки ходят за тобой табунами.

— Ты тоже прекрасно сохранилась. С комплиментами я никогда не дружил, уж прости.

— Я помню.

Алла пыталась свернуть со скользкой дорожки предмета разговора на общее студенческое прошлое, но профессор эти поползновения пресек.

— Ты волен мне отказать, разумеется. — Проговорила между тем женщина, тронув губы салфеткой.

Она, похоже, убедилась, что классические дамские уловки — взывание к воспоминаниям молодости, попытки прикосновений, игра тембром голоса — просто не действуют. Мнимая или реальная угроза с упоминанием имени Елизаветы Максимовны — вот что подействовало в первую очередь. Собиралась ли сеньора Торнеро прибегнуть к шантажу, так и осталось тайной. Но Лозинский думал сейчас не о возможном шантаже, а о той маленькой девочке Алле, которой мать сохранила жизнь — и сломала ее одновременно. Лозинский хорошо понимал, почему Новикова-старшая полностью исключила для себя возможный визит в храм: муж был партийным функционером, да и неверие в те годы являлось абсолютной нормой для советского общества. Но сама-то женщина, образованная, умная, современная — как она решилась оставить дочь с чужим человеком, мягко говоря, внушающим неприязнь даже по итогам поверхностного сбивчивого рассказа?! Как?! Цеплялась за соломинку, предпочтя успехам медицины эфемерное классическое обещание: «долго, счастливо, безболезненно». Лозинскому вспомнилась мать Аллы, которую, конечно же, он видел не единожды — на правах возможного будущего зятя… Внешне женщина была воплощением воспитания, элегантности и вкуса, и все эти качества в должной пропорции смешивались с определенной деловой хваткой и гибкостью мышления.