“Прими жертву, За Миром Наблюдающий. Прими и помоги”.

Показалось, солнце излило в неё жидкий свет. Никогда раньше Таскув не ощущала себя столь полной, она могла теперь делиться жизнью со всем миром: а уж на хворого княжича её и подавно хватит. Она раскинула руки, обращаясь потоком, ринулась в почти пересохшее русло, заполняя его. Пусть не до краёв, пусть ненадолго. Но теперь у них будет время добраться до остяков и узнать, кто и как выстроил губительную плотину на пути силы Ижеслава.

Таскув выдохнула и прислонилась лбом к жертвенному столбу. Мир переставал кружиться и размываться, ноги гудели от пройденного с утра пути и танца. Лучи вышедшего из-за горы солнца теперь освещали весь каменный выступ, делали разлившуюся по земле кровь нестерпимо красной.

Таскув, давя дурноту в груди, наклонилась за бубном, который так и лежал в стороне. Снова послышались лёгкие шаги – теперь на тропе, уходящей от святилища в лес. Она и выпрямиться не успела, как её словно ударили по ногам. Колени подогнулись, и Таскув рухнула, обдирая ладони в попытке удержаться за столб. Неведомая сила натянула все жилы в теле, его скрутило немыслимой судорогой. Прямо перед лицом оказалась морда убитого жеребёнка с выкаченными в предсмертной муке глазами. Но Таскув не могла отвернуться. Жутко становилось от непонимания, что происходит, почему она чувствует, как её словно выпивают до дна. Свет мало-помалу мерк. Веки тяжелели, и скоро их невозможно стало поднять.

***

Костёр страшно пёк бок, словно Таскув поджаривали на вертеле. Она перевернулась – и жар обдал щёку. И в то же время озноб прокатился по спине. Чья-то ладонь легла на плечо, успокаивая, не давая шевелиться.

– Отдыхай, – шепнул знакомый женский голос, и она снова провалилась в забытьё.

В другой раз глаза всё же открыла. Костра уже не было, рядом, ссутулившись от долгого ожидания, сидел Унху, а над головой чуть трепыхался от гуляющего снаружи ветра свод палатки. Таскув собрала силы и тронула охотника за локоть. Тот опустил на неё взгляд и вдруг схватил в охапку, прижал к себе, шепча жарко:

– Слава Калтащ, ты очнулась! Я боялся, что случится самое плохое, – он взял её лицо в ладони и прижался к губам своими, сухими и горячими, точно в лихорадке, продолжил бормотать между поцелуями: – Так и знал, доведут тебя эти чужеземцы до беды! Как увидел, что ты там лежишь, в святилище, так сам чуть на месте не умер.

Таскув отстранилась, с ужасом на него глядя:

– Зачем ты туда пошёл?! Ведь нельзя!

Она негодующе хлопнула его ладонями по груди, а потом уткнулась в неё лицом. Внутри всё замерло от страшного осознания: он нарушил главный запрет всех родов – не ходить к святилищу. И не придумаешь даже сходу, что сквернее этого может быть! Теперь только гадать и приходится, как духи его накажут за непослушание, за поругание ялпынг-маа. Унху медленно и ласково погладил её по спине.

– А что же я, бросить тебя должен был, когда ты к ночи не вернулась? Я ж ведь с тобой теперь узами самой Калтащ связан. И раньше без тебя не мог, а теперь вовсе…

Он поцеловал её в макушку, стиснул в объятиях так крепко, словно кто-то отобрать хотел.

Может, и хотел. Не её забрать, но силы. И ведь как щедро хлебнул, как мучимый жаждой великан – едва душу не вынул. Большое могущество на то надо иметь. Знать бы, от кого такая напасть приключилась.

– И что ж ты, ночью пошёл? А коли кто тебя из духов в лесу водить начал? Меня не спас бы и сам бы сгинул.

Таскув подняла к нему лицо, окунаясь в бездонную черноту любимых глаз. Унху вдруг скривился, качнув головой в сторону.

– Одному не удалось сходить. Сын воеводов за мной увязался. Настырный такой, что собачий клещ! Вот вдвоём и ходили.

Таскув едва руками не всплеснула. Мало бед, ещё и Смилан на себя гнев вогульских духов навлечь пожелал. Оно, конечно, доподлинно не известно, как нарушение запрета на чужеземце скажется, а все равно боязно. Если духов разозлить, им, верно, всё равно, кому навредить: вогулу или муромчанину. Она снова со всех скудных сил толкнула Унху, не находя слов, чтобы обругать его. И Смилану бы всыпать, но какое уж она на это право имеет?

Унху вдруг рассмеялся и сгреб её в охапку, повалил на войлок, не давая двинуться.

– Не боюсь я духов. Даже им меня с тобой не разлучить!

Таскув откинула голову, принимая жадные поцелуи, обхватила его за шею руками, чувствуя, как отступает немощь. Завтра, верно, и вовсе ничего о том не напомнит. И вдруг блеснуло на запястьи тяжелое обручье, заляпанное в крови. Словно окатило с головы до ног холодной водой. Что ж она забавляется тут, когда обоим мужам помочь надо!

Еле-еле она вывернулась из рук Унху, остановила, когда тот попытался снова её пленить. И сказала серьёзно, так, что у охотника сразу отпало желание шутковать:

– Пойди сруби мне толстую пихтовую ветку. Обереги буду вам делать.

Он кивнул молча и вышел из палатки. А Таскув посидела немного, слушая гомон мужей снаружи. Ты ж смотри, как за неё испугались, что даже тому, чтобы Унху с ней наедине побыл, никто препятствовать не стал. Сейчас тоже навещать не торопился. И вездесущая Эви не примчалась тотчас же.

Охотник скоро вернулся, отдал аккуратно обрезанную, ещё сочащуюся смолой пихтовую ветвь. От живительного хвойного запаха совсем прояснело в голове. Таскув достала из стоящего рядом с лежанкой тучана свой нож и принялась за дело. Унху понаблюдал за ней немного, а затем тихо ушёл, чтобы не мешать. Для изготовления оберега сосредоточение нужно, в него мысли и душу свою вкладываешь. Таскув шептала обращения к богам, чтобы не злились, не обращали гнев на тех, кто так неразумно нарушил их уединение. Ведь то было сделано во благо.