В канун 1825 года князь Фёдор Николаевич Превернинский вынужден продать родовое имение: старший сын Владимир проигрался в карты, а земля не даёт дохода из-за неурожаев. Владимир и его сёстры, Евдокия и Ольга, не могут смириться с потерей имения. Ведь это не просто земля – там каждая травинка проникнута памятью о любимом дедушке. Евдокия обещает себе ненавидеть нового владельца, кем бы он ни оказался. Но связь с родной землёй тянет её в имение, и она знакомится с молодым хозяином – графом Будрейским, одержимым идеей просвещения крестьян.
Роман-пастораль в традициях классической литературы о памяти рода, семейном долге и проблемах свободы выбора жизненного пути.
Посвящается памяти моего дедушки
Коршунова Александра Васильевича
Пролог
Сейчас на этом месте ничего нет. Пустое безликое поле. Но кто бы ни проехал мимо – всяк залюбуется пейзажем, а то и остановится набрать букет сирени. Попробовал бы кто сломать здесь веточку века два назад! На земле рода княжеского, наречённой именем Первино.
***
Первино – первое. Родовое гнездо. А история была такова.
В 1766 году сын князя Первинского поступил на службу в Углицкий пехотный полк. «Николай. Андреев сын. Пер-вер-нинской», – переврал тугоухий писарь. Так и пришлось Николаю с этой фамилией служить. А потом он с ней и в Польшу с Суворовым пошёл. Боевые раны, медали, ордена…
Вернулся из Турции князем Превернинским. А за скромность и верность Екатерина Великая титуловала его Светлостью и даровала во владение соседние с Первином земли – за рекой. Там и начал строить Николай Андреевич второе имение – для сына. Превернино. Огромный белый дом с колоннами – на холме, с пейзажами из окон, с облагороженным садом. Под вкус и стать молодёжной моде.
Юность его единственного сына Фёдора выпала на недолгое правление императора Павла, эпоху напудренных париков, прусской муштры и дворцовых интриг. Успел он и в гвардии послужить, и Европу посмотреть. Его любили видеть на придворных балах. Там он и суженую нашёл: чернокудрую, как креолка, стройную, как Клеопатра, в дорическом хитоне и диадеме с камеями.
Они сочетались, как чёрное и белое, как снег и земля. В Первино Мария везла парижские журналы мод и платья со шлейфами.
– Куда же ты, матушка, ходить в них собираешься? – смеялся Николай Андреевич. – Балов мы не даём. У нас в доме и залы-то бальной нет.
– В крепостные театры. К соседям, – подшутил над женой Фёдор.
Через семь лет дормез перевозил её в Превернино – располневшую, с шестилетним озорником, её трёхлетней копией и годовалым младенцем с ямочками на щеках.
Сам же Николай Андреевич лелеял Первино как память об отце, дедах и прадедах. Обновил старый дом: выбелил краснокирпичные стены, надстроил бельведер; расширил крыльцо – и крышу поставил на четыре греческие колонны. При нём были посажены и липовые аллеи, и дикий яблоневый сад, и кусты сирени. Он не гнушался и деревья сажать, и сам из рук зерно сеял – только что землю не пахал. «Бог тружеников любит», – говорил он сыну с невесткой. И нива откликалась его сердцу золотым урожаем. До 1819-го года. Пока Николай Андреевич не покинул эту землю – своё балованное дитя, наследство Фёдора и троих его детей.
Так у всех: ушли годы, когда мы любим и почитаем, и наступает черёд, когда будут любить нас, и кто-то, маленький и беззащитный, теперь будет нуждаться в нас и нашей опеке. А потом оплакивать нашу кончину и начинать всё сначала. Просто же – да только не из глубины семейного очага. Вот уже и Фёдор Николаевич задумывался: кому из детей оставить отцовскую землю. Владимир промотает. Евдокия – та вся в матушку, ей лишь в Петербурге место. Только Ольге. «Жаль, я не назвал тебя Надеждой, в честь бабушки моей», – думал Фёдор Николаевич над её колыбелью. За голубые глаза, за пепельно-белые волосы с ореховым блеском, как у него самого, и назначил отец Ольгу ещё в колыбели своей преемницей. Она и росла самой толковой. Ещё ребёнком, бывало, как глянет на гувернантку честно-чистыми голубыми глазами, поведёт изогнутой бровью, – так и француженка в собственном французском усомнится.
Глава I
Предрождественским вечером 24 декабря 1824 года к дому Превернинских подъехали сани. Лошади еле добрались по сугробам. Верстовые столбы замело, и не видно было ни зги – только мутный месяц сеял свет на дорогу.
В гостиной Евдокия и Ольга, обе в расклешённых платьях с поясками чуть выше талии, рукодельничали в креслах. На овальном чайном столике снежными комочками ютились в корзинке клубки ниток. Зеленели гобелены на стульях у стены и ломберные столики по углам. В тени у камина спал клавикорд – последние часы Рождественского поста.
За окном завывала метель, ветер звенел в стекле.
Там было темно и жутко.
А здесь, в комнате, кленовый паркет грел балетные туфли с помпонами, потрескивал огонь в камине, тикали настенные часы, и бронзовые подсвечники пахли тающим пчелиным воском.
– Слышишь? Собаки залаяли. Должно быть, ряженые приехали, – Евдокия отложила недошитую детскую рубашку и подошла к окну. Откинула за плечи две толстые косы, вгляделась в темноту. Дочерна-русые волосы, как у японских красавиц густые над висками, круглили её лицо с острым подбородком.
Белые двери растворились к мраморным колоннам.
– Держу пари, вы меня не ждали! – Владимир вошёл в гостиную. Распахнутые полы драпового чёрного редингота внесли за ним шлейф уличного холода.
– Для кого стараются дорогие сестрицы? – чёрные усики окропили Ольгину щеку каплями талых снежинок.
– Дочка меньшая ключницы нашей родила намедни девочку. Подарки готовим.
– О! Весьма рад!
Он подкрался к окну, отодвинул жёлтую бахромчатую портьеру – и обнаружил другую сестру: