Шрифт:
II
Прошло три долгих человеческих года, промелькнули три года вселенских… Год миновал, как ушел в свой последний поход на исходе дня полной луны середины июня мудрый Оюунгэрэл-гуай, завещав отары, стада, табуны и решающий голос тридцатипятилетнему младшему сыну своему Наранбаатару, законному наследнику славного древнего рода… А два года тому – в пору майских ветров – призвал старый монгол к себе Наранбаатара для серьезного разговора – разговора отца с сыном о хлопотах насущных, о делах грядущих…
Оюунгэрэл поднялся, с чувством обнял почтительно вошедшего в юрту накануне приехавшего Наранбаатара:
– Как спалось, сынок?– старик отступил на шаг, участливо взглянул в глаза сына.
Тот наклонил чуть голову, широко улыбнулся:
– Забыл, когда в последний раз удавалось так хорошо выспаться, отец. Наверное, это было в мой предыдущий приезд.
Оба рассмеялись; Оюунгэрэл положил руку на плечо сына, сказал просто:
– Все дело в близости к земле родной и к небу. Садись к очагу, испей со стариком-отцом чаю.
За чаем говорили мало: отец расспрашивал о семье, делах, планах, столичных новостях. Но как-то без особого интереса, скорей из традиционной вежливости. Возникали продолжительные паузы; подливал чай, думал – сын ждал…
Наконец глава семьи поднял взгляд, медленно проговорил:
– Через год я умру, сынок, и хочу уйти из этого мира с чистым сердцем. Нам надо поговорить…
– Зачем так говоришь, отец? Зачем мне делаешь больно? Никто не сможет тебя заменить. Ты не молод, но ты крепок, и годы не разрушили твой разум. Стань еще крепче, и, уверен, впереди нас ждут долгие годы, когда небо над нашими племенами будет голубым…
– Всему свое время. Мне минуло восемьдесять; и я чувствую, что из меня уходит жизнь. Это зов неба. Старые люди знают, когда их призывают предки… Это нормально и это вселяет в меня радость. Надеюсь, я прожил порядочным человеком. Осталось передать дела и вселить в душу спокойствие за будущее семей наших. Затем тебя и позвал…
– Слова твои режут мне душу… Но склоняю голову перед твоей мудростью и слушаю тебя, отец…
Оюунгэрэл удовлетворенно кивнул, оправил седую бороду, заговорил:
– Тебе известно: по закону нашему и предков наших наследует все младший сын, если он не полный идиот и не смертельно болен. Наследует все – значит не столько материальное, сколько власть и ответственность. Это очень, очень тяжкий груз…
– Но как же дела в Улан-Ба…
– Не перебивай. Никто не сможет лучше тебя способствовать нашим интересам в Улан-Баторе и со временем не только в нем и не только в Монголии… Я хоть и стар, но понимаю, что времена неумолимо меняются. Тебе не только не обязательно, но и – по теперешним временам – не нужно жить здесь. Оставишь пока при здешних делах Октая; но он тоже уже не молод. Хочу, молю тебя, сын мой, чтобы запомнил ты, понял разумом, сердцем, детьми своими,– эти степи, горы, реки, небо и верные люди есть суть твоя, опора и корни, что позволят стоять тебе крепко, смотреть далеко и знать, что делать. Новая жизнь с ее суетой, деньгами и жаждой материальных благ в ущерб благам духовным переменчива, подла и жестока; но от нее уже не отмахнуться. Желание обладать красивым автомобилем становится сильнее желания иметь хорошего коня, хотя, на мой взгляд, это возможно и совместить, но сие не каждому дано… Знай только, что настоящую силу ты черпаешь отсюда; и здесь тебя всегда любят и никогда не предадут… Теперь говори.
– Испытываю странное и сильное волнение. Как будто вокруг нас у стен сидят мои достославные предки…
– Это хорошо, так и есть…
– Принимаю волю твою и обещаю всегда стоять на корнях наших, заботиться и оберегать дом наш и живущих в нем. Мне нужно не меньше месяца для подготовки предложений и прояснения наших позиций. После – детально разговаривать с тобой и семьей.
– Спасибо, сын. Я услышал слова мужчины. Подготовлю почву за это время. Соберемся через два месяца на семейный совет, через три – на совет старейшин племен и родов.
Есть еще один повод, Наранбаатар, по которому я тебя вызвал. Он связан с тем, о чем было только что говорено, касается укрепления наших позиций и требует незамедлительного решения.
– Внимательно слушаю тебя, отец.
– За последние несколько лет неуклонно сокращается численность принадлежащего общине скота – того, на чем основано наше благополучие; сама наша жизнь. Я имею ввиду новые причины, источник которых – цивилизованная жизнь: кочевникам нужны стали автомобили, трактора, всякие другие облегчающие труд штуки; молодежи – компьютеры, телевизоры, телефоны. Даже девчонкам сопливым – и тем французскую, а не какую-то, косметику подавай. Детей опять же в институтах учить надо. Наверное, это правильно. Но на это нужны деньги; и люди вынуждены продавать скот.
– А ты не боишься, отец, что через поколение здесь не останется ни одного кочевника: все разбегутся по городам?
– Не боюсь. Кто-то, конечно, осядет в городе; но не забывай – если у человека нет возможности жить в пригородных охраняемых коттеджах, ему уготованы плохая пища, загазованный воздух, преступность, наркотики, пьянство и тотальная обдираловка. Я убежден, многие, наевшись городских «прелестей», побегут назад и другим расскажут.
– Возможно. Извини, что опять перебил тебя, отец.