Рядовые, как и следовало ожидать, оказались ещё более «дружелюбны», и когда они протягивали мне руки или кивали в знак приветствия, не вставая со своих мест, иные не могли удержаться, чтобы не присвистнуть: «Добро пожаловать в ад, малышка!», или «Привет, девочка! Мы заказывали красоток с большими буферами, а нам почему-то прислали тебя!», или «Эй, Кемминг, ты нанялся в няньки?», и даже «Браун, а где твоя соска?» Во всём этом приятного было мало, но я знал, что они не со зла. Это была война, и солдаты не упускали возможности над кем-нибудь посмеяться, ведь каждый день мог стать для них последним, а чтобы не свихнуться, они должны были смеяться, порой зло и жестоко, и, в общем-то, ничего страшного не было в том, что в тот раз мишенью оказался я.

До вечера я разговаривал и знакомился с солдатами, фотографировал их, пока не стемнело. Позировали они с удовольствием. Каждый был не прочь попасть на страницы газеты. Они хотели, чтобы их смогла увидеть родня, они хотели оставить какой-то след в истории, и снимок в газете или короткий рассказ давал им возможность не исчезнуть бесследно на этой войне. Одни снимались бесхитростно: лишь поднимали уставшие глаза или чуть выпрямлялись перед объективом. Другие пробовали различные позы, брали в руки винтовку, придавали лицу суровое или надменное выражение. Солдаты все были разные, кто-то лучше, кто-то хуже, кто-то был негодяем, кто-то простофилей, кто-то ненавидел войну, а кто-то получал удовольствие, убивая. Одни говорили: «Я ненавижу узкоглазых» или «Я ненавижу коммунистов», другие скучали по дому и рассказывали о своих невестах, подружках, родителях, братьях и сёстрах.

Донован хвастался «ожерельем» из отрезанных и засушенных ушей вьетнамцев, которое он носил на шее как амулет или как средство устрашения, и это выглядело омерзительно. Издалека его «ожерелье» выглядело как какие-то куски мятых тряпок, насаженные на нитку, но вблизи можно было разглядеть, что это на самом деле уши. Донован не стеснялся и говорил начистоту: «Я приехал сюда убивать. Если бы не Вьетнам, я бы уже загремел в кутузку… Ты не понимаешь, что это за кайф – перерезать глотку чарли(3)… А с какого хера я должен их жалеть? Они же животные. Обезьяны… Собакам – собачья смерть».

Лакино рассуждал о коммунистической угрозе. Он не без гордости сообщил, что читал Маркса и считает, что его книги очень опасны. Он говорил: «Это всё русские. С них всё началось. Невежественные и грубые люди… Нарыв нужно вскрывать, не дожидаясь, пока гной отравит всё внутри… Бог на нашей стороне».

Уильямс вздыхал, глядя на меня уставшим и обречённым взглядом: «Когда я попал во Вьетнам, я пожалел, что родился… Я не думал, что всё будет так. Я шёл воевать за правду. Я шёл воевать за идею… Какое право мы имеем убивать их? Мы вторглись на их территорию, мы пришли в их дом и начали убивать».

О’Нил без конца повторял: «Я хочу домой… Если бы ты знал, как я хочу домой… Нет, ты никогда не сможешь этого понять, Браун… Мне кажется, я схожу с ума».

Больше половины парней отправилась во Вьетнам добровольцами, они приехали из разных уголков Америки: Орегон, Висконсин, Айова, Мичиган, Северная Каролина, Коннектикут, Небраска, Луизиана и Калифорния – но все без исключения, что бы они не говорили, хотели вернуться домой. Живыми.

* * *

Той ночью я лежал без сна. То ли из-за того, что эта была моя первая ночь во взводе, то ли потому что я никак не мог отделаться от мыслей об Энди. Справа от меня спал Кемминг (он даже ночью как будто присматривал за мной), а слева – Ли. Это было… наваждение какое-то! Энди был как раз их тех парней, какие мне нравились: высокий (он очень выделялся на фоне остальных), крепкий, с крупными правильными чертами лица, изумительно сложённый. Тела у Энди было в достатке – бёдра, икры, ягодицы, внушительные бицепсы, широченные плечи, сильная шея, даже лицо у него было не скуластое, а скорее полноватое, без угловатости – мягкие губы, ямочки на щеках. В его внешности уживались мужчина и мальчик, и они вовсе не противостояли друг другу, напротив, дополняли. В Энди было что-то такое, что при взгляде на него начинало теплеть внутри и невольно хотелось улыбнуться только ради того, чтобы увидеть, как он тебе улыбается. Он казался беззащитным и всесильным одновременно, и в этом была его прелесть, секрет его сумасшедшего обаяния. Я думал об Энди и внезапно поймал себя на мысли, что не хотел бы с ним просто переспать. Я хотел узнать его как человека. И я не только любоваться им хотел. Хотел, чтобы он со мной разговаривал, чтобы он смотрел на меня. Я хотел быть им. Я не испытывал ничего подобного к мужчине прежде. Когда я видел мужчину, который мне нравился, я думал только о сексе. Я не желал (или не позволял себе?) думать о чём-то большем, ведь я был уверен, что мои связи с мужчинами обусловлены только болезненной неуёмной похотью, в причинах которой силился разобраться. Я был уверен, что способен любить только женщин, чувствовал себя уверенно и «правильно» рядом с женщиной, мне было интересно строить с женщинами отношения, общаться с ними, спать с ними.

Чтобы хоть как-то отвлечься от мыслей об Энди, я не нашёл ничего лучше, чем начать думать о Кэрол. Я пытался представить, чем она может быть занята. Кэрол хмурит брови над отчётом о продажах или разговаривает с кем-то по телефону? Грызёт кончик карандаша или же пьёт кофе и беззаботно болтает с коллегами? Каким лаком у неё накрашены ногти – тёмно-красным или розовым? Какая у неё причёска – она убрала волосы в высокий пучок или позволила им свободно падать на плечи? Вспоминает ли она меня? Сможет ли она меня простить? Что с нами будет, когда я вернусь из Вьетнама?

А после Кэрол я всё равно принялся думать об Энди. О его семье. Я решил обмануть себя – думать не о нём самом, а о его семье. Хотя бы так. Мне казалось, что он из вполне обеспеченной семьи, быть может, разорившейся (отец скоропостижно умер или потерял хорошую работу?), и Энди пришлось с малых лет зарабатывать деньги, чтобы обеспечить мать и двух сестёр. Конечно, мне представлялось, что Энди был самым старшим из троих детей Кеммингов. Я так и видел, что они живут в большом, на три или даже на четыре спальни, доме, построенном в колониальном стиле и выкрашенном светло-серой краской, в респектабельном пригороде, но всё их имущество – это только напоминание о прошлой жизни, остатки былого благополучия. А если отец Энди жив и здоров и, если его семья продолжает жить привычно и сыто? Тогда что он делает во Вьетнаме? В звании сержанта? Может быть, он из семьи военного? Но опять не сходится. Может быть, он тоже бежал на войну от чего-то? Так же, как и я. Может быть он?.. Что он мог натворить?