– Оно самое. Видишь, колокольня с золоченым крестом. Это ихняя, другой нет.

– Куда, господи, занесло!
– в страхе сказала мать.
– Что же мы теперь делать будем, Ефимка?

– А я почем знаю, - сердито ответил Ефимка, очищая кнутом замазанные дегтем сапоги.
– То ругаться, а теперь - что, что? Подержи-ка вожжи, Верка.

Он спрыгнул и пошел к опушке. У опушки остановился и стал присматриваться: нет ли другой дороги, чтобы миновать стороною это опасное село.

Это было село богатых садоводов, то самое знаменитое Кабакино, в котором полгода тому назад погиб весь первый взвод Тамбовского продотряда и возле которого только две недели тому назад разбили бомбами легковую машину губпродкома. И теперь, когда кругом шныряли прорвавшиеся через фронт казаки, чего хорошего могли ожидать беженцы на этом незнакомом пути?

Но влево никакой дороги не было.

И вдруг Ефимка увидел, как со стороны Кабакина выезжают навстречу три подводы, а сбоку подвод гарцует на конях кучка черных всадников. Тогда, отскочив назад и низко пригибаясь, как будто бы кто-то ударил его палкой по животу, Ефимка помчался к подводам.

Он схватил за узду и круто заворотил телегу.

– Гони, Верка! Да замолчите, чтобы вы сдохли!
– крикнул он, услыхав, как дружно заорали разбуженные рывками и толчками ребята.

И, подскакивая на выбоинах и ухабах, обе подводы покатили назад. Так катили они долго, Ефимка молча нахлестывал измотавшегося коня и оборачивался по сторонам, отыскивая, куда бы свернуть с дороги.

Наконец он заметил маленькую тропку.

...Задевая за пни и корни, подводы тихо подвигались по узенькой кривой тропинке. Иногда деревья склонялись так низко, что дуги лошадей с шорохом цеплялись за спутанные ветви.

Давно уже и далеко позади простучали и стихли колеса кабакинских подводчиков, но беженцы шаг за шагом всё глубже и глубже забирались в чащу леса.

Наконец ветви раздвинулись. Сверкнуло солнце. И подводы тихо въехали на маленькую круглую поляну.

Здесь тропка оканчивалась. Здесь нужно было остановиться, отдохнуть и подумать, что же делать дальше.

Остановились и стали разбираться

– Доехали, Верка, - невесело сказал Ефим, бросая вожжи и устало подсаживаясь на сухое трухлявое бревно.

Они молча посмотрели друг на друга.

Лицо Ефимки горело и было в красных пятнах, как будто бы он только недавно упал головой в крапиву. Рубаха - в пыли, сапоги - в грязи. И только ободранные ножны штыка у пояса сверкали на солнце, как настоящие серебряные.

В черных косматых волосах Верки запутались сухие травинки и серо-красная голова репейника. От шеи к Плечу тянулась яркая, как после удара хлыстом, полоска. А смятое ситцевое платье было разодрано от бедра до колена.

Верка взяла ведро и пошла за водой. Ходила она долго, но хорошей воды не нашла и принесла из болота. Вода была прозрачная, но теплая и пахла гнилушками.

Пришлось разводить костер и кипятить. Ефим распряг коней и повел поить.

– Где вода?
– спросил Ефим у Верки, которая, укрывшись мешком, сидела и гадала, как бы зачинить разлохмаченное платье.

– Пойдем, я сама покажу... Все равно скоро не зачинишь, - сказала она, показывая на схваченные булавками лохмотья.
– Посмотри-ка, Ефимка, что это у меня на шее?

– Ссадина, - ответил Ефим.
– Здоровенная. Ты крепко зашиблась, Верка?

– Плечо ноет, да колено содрано. А тебе меня жалко, что ли?

– Ладно еще, что вовсе голову не свернуло, - огрызнулся Ефим.
– Я ей говорю: "Бежим скорее!" А она: "Погоди... чулок поправлю". Вот тебе и нарвалась на Собакина. Ребята в отряде. Все вместе... кучей. А ты теперь возись, как старая баба, с ребятами.

– Ефимка!
– помолчав, сказала Верка.
– А ведь белые казаки бьют всех евреев начисто.

– Не всех. Какой-нибудь банкир... Зачем им его бить, когда они сами с ним заодно. Ты бы лучше книжки читала, чем по вечеринкам шататься, а то иду я, сидит она, как принцесса, да семечки пощелкивает. А возле нее Ванька Баландин на балалайке... Трынди-брынди...

– У Самойловых отец не банкир, а кочегар, - покраснела Верка.
– У Евдокии Степан в пулеметчиках, взводный, что ли! Да и Вальку с Николашкой тоже было бы жалко. А ты заладил... Собакин... Собакин...

– Почему "тоже бы"?
– обозлился догадавшийся Ефим. И, чтобы обидеть ее, он с издевкой напомнил: - Как на собрании, так она дура дурой, а тут: "тоже бы". Ее спрашивают, кто такой Фридрих Энгельс. А она думала, думала, да и ляпнула: "Это, говорит, какой-то народный комиссар..."

– Забыла, - незлобиво созналась Верка.
– Я его тогда с Луначарским спутала.

– Как же можно с Луначарским?
– опешил Ефимка.
– То Фридрих Энгельс, а то Луначарский. То в Германии, а то в России. То жив, а то умер.

– Забыла, - упрямо повторила Верка.
– Я мало училась.
– И, помолчав, она хмуро сказала: - А что нам с тобой ссориться, Ефимка? Ведь ото всех наших мы с тобой только одни остались.

Вскоре заполыхал костер, зашумел чайник, забурлила картошка, зафыркала каша, и все пошло дружно и споро.