При этом никак нельзя ожидать, чтобы оберегались старые традиции:

"Мы должны быть до конца честными и суровыми, освобождая настоящее и подлинное даже от самых привычных и милых сердцу наслоений, мы должны быть вне каких-либо стилизаций и эстетических оформлений этого главного. Мы должны четко отличать Православие от всех его украшений и одежд. В каком-то смысле слова, мы призваны к первохристианству [...] Одним словом, мы должны в свободе делать церковное дело. Если на нашем пути встает необходимость борьбы, то самое удивительное то, что силы наших противников ничтожны [...]. Но как бы ни были слабы сейчас силы сопротивляемости окружающей нас среды, мы можем и должны быть терпимы по отношению к людям, и вместе с тем, мы должны быть безусловно нетерпимы к воодушевляющим их идеям".

Иначе наша "терпимость" может привести к отступничеству:

"В наше ответственное время, при ответственной задаче, выпавшей на наши плечи, терпимость к враждебным идеям есть предательство своей собственной веры. Мы можем кормить голодных, утешать несчастных, вести беседы с инакомыслящими, но никогда и ни в чем, даже в самых мелких вещах, не имеем права служить чуждому пониманию Православия. И, главное и центральное в нем, мы не должны позволять затемнять Христа никакими правилами, никакому быту, никаким традициям, никакой эстетике, никакому благочестию. В конце концов, Христос дал нам две заповеди - о любви к Богу и о любви к человеку. Нечего их осложнять, а подчас и подменять начетническими правилами. И Христос испытывает нас теперь не лишениями, не изгнанием, не утерей привычных норм жизни. Он испытывает нас тем - сумеем ли мы вне прежних условий жизни, без быта, в нашей страшной свободе - найти Его там, где раньше мы и не думали Его искать".

Многие, даже близкие, не поймут этих поисков, "потому что наше дело в великости своей всё состоит из малого". Но отказаться от него нельзя:

"Свобода призвала нас юродствовать, наперекор не только врагам, но и друзьям, строить церковное дело именно так, как его всего труднее строить. И мы будем юродствовать, потому что мы знаем не только тяжесть этого пути, но и величайшее блаженство чувствовать на своих делах руку Божью".

"Мы безбытны"; но это не означает, что нет места культуре и творчеству:

"Боговоплощение есть акт космический, и из этого необходимо делать соответствующие выводы [...]. Вся тварь может и должна быть преемником Божественного начала, вся тварь должна уподобить себя Деве Марии Духоносице. И это правильно не только в отношении к каждому отдельному человеку, но ко всей твари в совокупности. Тут лежит оправдание человеческого творчества как начала, могущего приблизить тварь к обужению. И тут подлинное раскрытие религиозного смысла культуры. Можно сказать, что Боговоплощение в корне уничтожает неправильно понимаемую апокалиптичность. Какими бы ни были последние сроки и каким бы ужасом ни веяло от них, какою бы гибелью они ни угрожали человеческому греховному творчеству - даже перед лицом их человечество к творчеству обязывается. Но они вводят непременно и единственно правильный корректив к пониманию этого творчества. Подлинная религиозная культура только и может быть таковой, если она вся упирается в апокалиптичность истории. Это есть основной признак, как приметы ее подлинности. Заданием православной культуры отнюдь не может быть положение цели своей в чем-нибудь временном и относительном - оно сгорит. Последняя ее цель - во вневременном, в метаисторическом смысле исторических событий, в построении того, что не сгорит в вечности".

Ни быт, ни общество, ни власти духовные не могут заставить человека творить или жертвенно служить: "мы сами свободно выбираем и принимаем ответственность на свои плечи". В статье, написанной в начале второй мировой войны, мать Мария сопоставляет военную мобилизацию с требованиями, предъявленными христианам:

"Мы должны понимать, что значит мобилизация. Если солдат, будучи мобилизован, должен оставить любимую семью, привычное дело, даже призвание, должен как бы выйти из времени, в котором он жил, и переключиться в какое-то иное время, если от солдата, мобилизуя его, отнимают всё и требуют всего, то наша христианская мобилизованность должна предъявлять к человеку никак не меньшие требования. Христос и животворящий Дух Святой требуют сейчас всего человека. Разница с государственной мобилизацией только та, что государство мобилизует принудительно, наша же вера ждет добровольцев. И от того, будут ли эти добровольцы, а если будут, то каково будет их напряжение и какова будет степень их жертвенности, - на мой взгляд - зависит судьба человечества".

Ибо жертвенность и любовь суть две стороны одной медали:

"Всем видам мистических тоталитарностей мы противопоставляем только одно - личность, образ Божий в человеке. И всем видам пассивно коллективистических настроений в демократии мы противопоставляем соборность.

Но мы даже и не противопоставляем. Мы просто хотим жить так, как этому нас учит вторая заповедь Христова, определяющая собой всё в отношении человека к этой его земной жизни, и мы хотим так эту нашу жизнь изживать, чтобы все те, кто вне ее, увидели и почувствовали единую спасительность, непревосходимую красоту, непреложную истинность именно этого христианского пути.

Удастся ли нам воплотить наши чаяния, мы не знаем. В основном это дело Божией воли. Но, помимо Божией воли, Божией помощи и благодати, и каждому из нас предъявляются требования - напрячь все свои силы, не бояться никакого самого трудного подвига, аскетически, самоограничиваясь, жертвенно и любовно, отдавая душу свою за други своя, идти по стопам Христовым на нам предназначенную Голгофу".

Война.

В любые кандалы пусть закуют,

Лишь был бы лик Твой ясен и раскован.

И Соловки приму я, как приют,

В котором ангелы всегда поют.

Мне каждый край Тобою обетован.

Из стихотворения "Парижские приму я Соловки". 22.VI.1937

Мучений и смерти она не боялась и тогда, когда гитлеровские войска вторглись во Францию в трагические дни мая и июня 1940 года. "Мать спокойна", - отмечает Мочульский и передает ее собственные слова: "Я не боюсь страданий и люблю смерть". В этом же духе она писала:

Только б час настал последний.

В долгий путь теперь иду;