Шрифт:
– Папа, это не мое.
– Откуда ты знаешь? Ты же еще не пробовала. Его компания до сих пор считается весьма успешной. И я получаю с ее акций неплохие дивиденды. Ну и впоследствии, у меня есть определенные планы относительно нее.
«Хочет прибрать к рукам» – догадываюсь я, хотя вслух произношу чуть мягче:
– Планируешь выкупить фабрику у Мистера Грауза.
– В общем-то, да. С нынешней политикой иностранные капиталисты здесь долго не продержатся, и будет обидно упустить такую золотую жилу.
– И ты хочешь, чтобы я потом работала на тебя?
– Не «на меня», а «у меня». Или, лучше сказать « со мной». Это разные вещи.
– Не думаю, что…
– Так подумай, – резко перебивает он, – Я не прошу много. Поработай у него хотя бы годик. Присмотрись. Ну, а если не понравится, тогда поступай, как знаешь.
– Я итак знаю, что моя стезя – медицина. И я согласна начать с должности обычной медсестры.
Он опять недовольно морщится, встает из-за стола, приглаживает и без того гладко зачесанные назад густые черные волосы с аристократичным вкраплением седины, отходит к окну.
– Я изрядно похлопотал, уговаривая Грауза принять тебя на эту должность. Не ставь меня в неловкое положение.
– Ты мог бы для начала посоветоваться со мной, – замечаю я.
– Я хотел быть уверен, что он тебя возьмет, прежде чем предлагать столь заманчивое место. Послушай, я прошу – только год. Ради меня…
Знаю я все это: сначала год, потом два… А потом я меня затянет, не смогу вырваться. Утрачу все навыки, забуду все, что так долго и кропотливо зубрила все эти 8 лет – буду слишком далека от медицины, чтобы вернуться. И сдамся. Нет. Уж лучше сразу не поддаваться, чтобы потом не пришлось сдаваться…
Я вздыхаю, раздумывая над новой порцией возражений, но так и не успеваю высказать их. Робкий стук, в приоткрывшийся дверной проем проглядывает испуганное лицо Пабло – шофера отца.
– Сеньор Ньетто? Простите, что прерываю. К вам пришел Полковник…
– Да, да, я его жду. Спасибо, Пабло! – отец по-молодецки вскакивает из-за стола, бросает взгляд на стоящие в углу комнаты часы, – Ровно два. Как и договаривались. Ох уж эти военные – пунктуальности им не занимать! Скажите нашему гостю, пусть проходит… И, да, Пабло… – окликает шофера, а сам бросает на меня твердый, победоносный взгляд, – Отвези Сеньориту Мадлен к мистеру Граузу…
– То есть, все? На этом наш разговор окончен? – обиженно вопрошаю я.
– Прости, Мадлен. Боюсь, я опять буду занят. Ты езжай к Граузу, а потом расскажешь мне, как прошел разговор, ладно?
– Папа, я…
– Я хочу для тебя лучшего, милая. Пойми это.
И я не нахожу, что ответить. Просто слушаюсь. Пай-девочка.
С этим, который пришел к отцу, и из-за которого он прервал беседу со мной, я сталкиваюсь в дверях – метис, невысокий, плотненький и сбитый как свежесрубленный пень, два крестика пронзительно поблескивают на лацканах формы, воротничок наглухо застегнут, сдавлен и сжат петлей галстука, туго вгрызается в обрюзгшую шею. Шаг твердый, чеканный, выдрессировано- армейский, а лицо, напротив, мягкое, осунувшееся, расплывчатое…глаза, словно стекают в набухающие под ними мешки, и толи из-за этой оплывчатости, толи из-за тусклых не находящих себе места зрачков, взгляд кажется безвольным, полным сомнения, смятения и нерешительности…
«Кажется, я не единственная, кому не по себе в этом доме» , – думаю я, проходя мимо этого человека. Кроткий вежливый кивок вместо приветствия – я не стала подавать ему руку, да и он все равно не успел бы ее поцеловать, потому что за моей спиной он уже разглядел фигуру отца, полностью захватившего его внимание…
– Сеньор Ньетто, это честь для меня…
– Боже мой, Пако, мы же не на официальной встрече!, – перебивает его отец несвойственным ему приторным тоном, – Так что, давай оставим все эти лишни холодные любезности в стороне, и поговорим искренне и непринужденно, как друзья… Без всяких там «Сеньоров»…
Это последнее, что я услышала, прежде чем выйти вслед за шофером на улицу.
– Пабло, ты знаешь, кто этот человек? – спрашиваю я, располагаясь на заднем сиденье автомобиля.
– Ха…Конечно! – смеется тот, словно я спросила какую-то очевидную и нелепую глупость, – Это, Сеньорита, возможно, наш будущий президент…
II
Почему так темно? Почему ничего не видно? Ощущение, будто она нырнула в мазутную лужу. Отдалась объятиям самой вселенной, облаченной в траурные вуаль пустоты, вечности и мрака… Как же она не заметила тот момент, когда мир вокруг нее померк…, когда нечто, проглотившее солнце, выжало до последней капли весь свет из ламп, свечей, огней и всего, что было хоть как-то способно противостоять алчности тьмы? Как и когда это произошло?
Заключенная приподнимает руку, пробираясь сквозь гущу тьмы, пытается нащупать свои веки – только чтобы лишний раз убедиться: они подняты. И глаза… Скользкое глазное яблоко – жжет, когда она дотрагивается кончиком пальца. А ведь даже ладонь не видно… Неужели ослепла? Ослепла…оглохла… Это все равно, что умерла… Лишилась этого мира, лишилась всего того, что было по-настоящему значимо, что доставляло радость… Лишилась трепетных рассветных заливов, и тягуче-знойных полуденных солнцепеков, лишилась игривых и кокетливых игр заката и таинственно-манящих ночных огоньков, лишилась протяжных воев пастушьих свирелей, неугомонного щебета птиц, бесконечного треска и скрежета насекомых, трезвона бубенчиков на проезжавших под окнами повозками, и наглых криков мальчишек, продающих газеты, и колокольного набата часовни, созывающего на воскресную мессу, и голосов… Лишилась человеческих голосов : их слов, фраз, речей: тех, что когда-либо будоражили ее мысли и сердце, и тех, что просто проскальзывали мимо, просачивались сквозь сознание, тех, что похожи на бурную лесную речку – и можно не чувствовать жажды, но все равно станет приятно и спокойно от ее мирного, прохладного мурлыканья, ее всплесков, мерцаний миллиардов искр, разорванного солнечного отражения… Как она любила уходить в сельву, когда была маленькой, и купаться в реке с другими девчонками, и смеяться, и слышать их смех и голоса… А теперь ничего этого нет. А как же ее голос? Ее собственный голос… Заключенная хотела открыть рот, закричать, но не смогла… Необъяснимый страх – верный спутник мрака, в одно мгновение завладел всем ее существом, сдавил горло, и голосовые связки застыли, обледенели не в силах противостоять ему.