– Мне так подумалось, да только не сразу...
– отвечал он, озадаченный таким внезапным переходом на новую тему.

– А другие тоже так думали?

– Да.

– И вы осуждали меня за это?

– Пожалуй...

– Я так и полагала. Все же мне дорого ваше доброе мнение, и я хочу кое-что вам разъяснить. С тех пор как я вернулась, мне все время хотелось с вами поговорить, но вы так строго смотрели на меня. Ведь умри я, - а я могу скоро умереть, - будет прямо ужасно, если вы навсегда останетесь в заблуждении. Так слушайте.

Габриэль перестал шуршать соломой.

– В тот вечер я отправилась в Бат с твердым намерением порвать с мистером Троем, с которым была уже помолвлена. Но после моего приезда в Бат обстоятельства так сложились, что... что я с ним обвенчалась. Ну, теперь вы видите все это в новом свете?

– Как будто бы так.

– Пожалуй, надо мне еще кое о чем рассказать, раз уж я начала. И я полагаю, это вас не огорчит, ведь вы, конечно, никогда не воображали, что я вас люблю, и охотно поверите, что я говорю вполне искренне, без всяких задних мыслей. Так вот, я очутилась одна в незнакомом городе, и лошадь у меня охромела. И я прямо-таки не знала, что мне делать. Я слишком поздно сообразила, что пострадает моя репутация, - ведь я встречалась с ним с глазу на глаз. Но все же я собиралась уезжать, когда он вдруг заявил, что видел в тот день женщину красивее меня, и мне нечего рассчитывать на его постоянство, если я не буду ему принадлежать... Я была уязвлена и взволнована...
– Она кашлянула и на минуту остановилась, как бы переводя дыхание.
– И вот в порыве ревности и в смятении чувств я вышла за него, проговорила она горячим шепотом, с отчаянием в голосе. Габриэль не ответил ни слова.

– Его нельзя осуждать, он сказал сущую правду, что он... что он видел другую женщину, - порывисто добавила она.
– А теперь я не желаю слышать от вас ни слова об этом, не смейте говорить! Мне только хотелось, чтобы вы знали этот кусочек моей жизни, о котором так неверно судят, - придет время, когда вы уже ничего не сможете узнать. Подавать вам еще?

Она спустилась с лестницы, и работа закипела. Вскоре Габриэль заметил, что движения его хозяйки, сновавшей вверх и вниз по лестнице, замедлились, и сказал с какой-то материнской нежностью:

– Мне думается, вам лучше бы пойти домой, - вы притомились. Я тут и один управлюсь. Ежели ветер не переменится, может, дождя и не будет.

– Если от меня нет толку, то я пойду, - сказала Батшеба усталым голосом.
– Но как было бы ужасно, если бы вас убило!

– От вас есть толк, но я не хочу, чтобы вы уставали. Вы изрядно потрудились.

– А вы - еще лучше!
– с благодарностью сказала она.
– Я тронута вашей преданностью, тысячу раз вам спасибо, Габриэль! До свидания. Я знаю, что вы изо всех сил стараетесь для меня.

Она быстро скрылась в темноте; он слышал, как звякнула щеколда, когда она захлопнула за собой калитку. Он продолжал работать в глубокой задумчивости, размышляя обо всем, что она ему рассказала, и удивляясь, какие противоречия уживаются в сердце женщины: что побудило ее говорить с ним этой ночью с такой теплотой, какой она ни разу не проявляла к нему до замужества, когда свободно могла выказывать свое внимание?..

Его размышления прервал скрежет, донесшийся со стороны каретного сарая. Флюгер на крыше круто повернулся вокруг своей оси. и эта резкая перемена ветра говорила, что вот-вот хлынет губительный дождь.

Было пять часов утра, и уже занималась заря, окрашивая небо в желто-бурые и пепельные тона.

Температура понизилась, и началось сильное движение воздуха. Прохладные ветерки в незримом кружении обдавали лицо Оука. Ветер поднялся еще на один-два балла и заметно покрепчал. За каких-нибудь десять минут все ветры поднебесные разгулялись на просторе. На стогах пшеницы кое-где взметнулись покрышки, словно крылья фантастических птиц, и пришлось снова их натягивать, придавливая кусками железа, попавшимися под руку. Управившись с этим, Оук стал опять трудиться как каторжный, спасая ячмень. Крупная капля дождя упала на лицо, ветер завыл по всем закоулкам, деревья закачались чуть ли не от самых корней, и ветви их яростно заметались, сталкиваясь друг с другом. Вбивая колышки как можно чаще и куда попало, Оук дюйм за дюймом укрывал это внушавшее тревогу олицетворение семисот фунтов. Дождь все расходился, и вскоре Оук почувствовал, как холодные ручейки сбегают по его липкой от пота спине. Под конец он стал чем-то вроде глыбы мокрой глины, одежда его полиняла, и цветные струйки стекали с нее, образуя лужицу у подножья лестницы. Косой дождь прорезал мглистый воздух длинными текучими иглами, которые вылетали из облаков и вонзались остриями в его тело.

Внезапно Оук вспомнил, что на том самом месте восемь месяцев назад он так же отчаянно боролся с огнем, как сейчас с водой, - и все это из-за безнадежной любви ко все той же женщине. А она... Но преданный и великодушный Оук отогнал эти мысли.

Хмурым, свинцовым утром, около семи часов, Габриэль слез с последнего стога и воскликнул со вздохом облегчения:

– Дело с концом!

Он промок до нитки, был утомлен и печален, но все же усталость была сильнее печали, и его радовало сознание, что он успешно закончил важное дело.

Смутные звуки донеслись со стороны риги, он поглядел в ту сторону. Из дверей выходили поодиночке и по двое человеческие фигуры и брели, пошатываясь, со смущенным видом; только самый передний, на котором была красная куртка, шагал, засунув руки в карманы и посвистывая. Все остальные уныло плелись за ним, и чувствовалось, что их терзает совесть; процессия эта смахивала на вереницу теней с рисунка Флаксмена, направляющихся в преисподнюю под предводительством Меркурия. Угловатые фигуры потянулись к селению, а их вождь, Трой, вошел в двери особняка. Никто из них не оглянулся в сторону гумна, - как видно, в эту минуту им не было дела до стогов.