Кролика придумала его мать для семейного пользования. Бруйяры единственные на свете могли видеть его, говорить с ним и о нем – о Кролике.

Джослин огляделся. Он видел только Кролика. Конторы, кабинеты, офисы сдерживали за закрытыми дверьми глухой гомон трудящегося человечества.

Где-то играли на пианино, ноты были приглушены стенами и тройной толщиной ковра. Табличка в холле указывала, что в Хаксо-билдинг среди тысячи видов деятельности есть и музыкальная школа, но Джослин еще не встречал ни учителей, ни учеников, их расписания не совпадали.

Кролик насмешливо помахал ему лапкой и скрылся за поворотом.

Опытные пальцы исполняли сонату К. 263 Скарлатти. Джослин хорошо знал эту сонату. В последний раз он играл ее в шале в Вермонте, в свою зимнюю эскападу с Дидо и Космо.

Но что этот музыкальный фрагмент должен был ему напомнить? Как он ни ломал голову, не мог понять, откуда взялся Кролик. Он помнил, как неустанно сражался со стаккато диминуэндо на пианино бабушки с дедушкой в Сент-Ильё, во время войны. Вой на…

При чем тут она? Он задумался. Кролик исчез, оставив ему эту загадку.

Лифт вызвали с шестнадцатого. Джослин вяло вернулся в кабину, и металлические двери заглушили Скарлатти с его пресловутой сонатой К. 263.

На площадке шестнадцатого мисс Шаумшлагер, секретарша патрона, раздраженно постукивала ногтем по круглому воротничку.

– Проблема с управлением, Джо?

– Нет, мисс Шаумшлагер. Я… я только видел, как по коридору бегал кролик.

Она искоса взглянула на него.

– Вы пьете, надеюсь, только пепси-колу?

Он весело и виновато вспомнил волшебный томатный сок, который разделил с Билли Холидэй однажды вечером в «Боп-Ча».

– Нет… еще кока-колу.

– Кролик, говорите?

– Весенние соблазны, мисс Шаумшлагер.

Девятый. Восьмой.

– Кролик или… э-э… крольчиха? – осведомилась она.

– Ни брюк, ни платья, ни даже купальника, так что с уверенностью не скажешь. Он был голый.

– Голый кролик? – повторила она, поморщившись.

На седьмом, где помещался ресторан самообслуживания, он обменял мисс Шаумшлагер на толчею машинисток, ассистентов и секретарей. На первом этаже его лифт открылся одновременно с лифтом Слим.

– Ну и лицо у тебя, – сказала она, пока людской хаос растекался по просторному холлу.

– Знаешь… про Кролика? Я снова его видел.

– Опять на пятнадцатом?

– Опять на пятнадцатом.

– Попроси морковку у Хильды в кухне. Это задобрит твоего грызуна, и он, может быть, расскажет тебе свои мемуары.

Он помчался на третий, где ждал мистер Альбадилья, местный пожарный.

– Hi, Джо! Как дела? Все еще влюблен? Меньше, чем вчера, и больше, чем завтра, а?

Он раскатисто рассмеялся и откусил кончик сигариллы.

– Мне звонят с двадцать девятого. Вероятно, кто-то не потушил окурок.

Джерри Альбадилья был отцом девяти детей и ждал десятого (может быть, и одиннадцатого, у него часто рождались близнецы). Это вкупе с сапогами пожарного придавало ему вид людоеда.

Секретарша патрона вновь появилась на седьмом, возвращаясь из ресторана с картонным стаканчиком чая в руке.

– Мисс Галлахер! – воскликнул людоед Альбадилья. – Какой у вас сегодня красивый воротничок.

– Не Галлахер. Шаумшлагер, – поправила она, отпив глоток. – Спасибо за комплимент, мистер Альбадилья.

Альбадилья подмигнул Джослину. Она носила только круглые воротнички, которые во Франции называют «Клодина».

– Это что-то значит? Ваша фамилия?

– Я не знаю, мистер Альбадилья, – ответила она, чуть зардевшись. – Она швейцарская.

Ей не хотелось, чтобы ее считали немкой. В конце концов, на дворе был 1949 год.

– Фанфарон, – прошептал Джослин, когда она вышла на шестнадцатом.

– Что?

– Шаумшлагер значит по-немецки «фанфарон».

– Фанфарон? Вау… Мисс Фанфарон, а?

Джерри Альбадилья громко заржал, суча ногами и хлопая себя по ляжкам, отчего кабина сотрясалась до двадцать девятого этажа.