– Я ждал тебя, – сказал он. – Я проголодался. Пообедаем вместе?

Они вышли на морской ветер, задувавший над дощатым настилом Бродуолка. Вечерняя толпа теснилась как на Таймс-сквер в субботний вечер. В Атлантик-Сити все вечера были субботние.

– Этот город – настоящий театр марионеток, – говорил Рубен. – Эти кричащие фасады. Колёса обозрения. Карусели с неоновыми огнями. Мигающие повсюду казино.

Манхэттен поправила очки, защищаясь от ветра. Болтать ей не хотелось. Хотелось продлить впечатление от такого радушного разговора с сестрой Скотта.

Она дождалась, когда они уселись в вафельной, чтобы вернуться в реальный мир, тревожный мир Ули Стайнера.

– Как сообщить ему об отмене спектаклей?

– Дирекция театра возьмет это на себя, – ответил он. – Это ее работа.

– Я… я посоветовала Пенткоуту не делать этого.

Рубен поперхнулся блинчиком с сыром.

– Он, должно быть, был в восторге, что ты извлекла у него эту занозу. Почему же?

Он вытащил салфетку из подставки на столе и вытер подбородок. Взгромоздившись на высокие табуреты, они сидели лицом к окну, на виду у прохожих на Бродуолке, как манекены в витрине магазина.

– Кто же тогда сделает грязную работу?

Манхэттен ничего не ответила, уткнувшись в нетронутый блинчик.

– Этого я и боялся, – вздохнул Рубен.

Он тихо рассмеялся. Она тоже.

– О нет. Без меня, – сказал он.

– Кому это сделать, как не нам? Рубен, надо щадить Ули. Ему сейчас очень плохо. На сцене он на автопилоте, вне сцены… на автопилоте.

– Почему лучше нам, чем директору театра? А ты? Какой божественной миссией ты считаешь себя облеченной, несчастная?

– Я его дочь.

– Он этого не знает. Ты забыла?

– А ты его сын.

– Об этом мне приходится время от времени ему напоминать! – вздохнул он. – Сорбет, чтобы достойно завершить этот обед, который ты не ешь?

Она отрезала треугольник блинчика, насадила его на вилку, но ее путешествие ко рту затормозило удручающее видение.

– Рубен… Может ли быть, что Ули правда сядет в тюрьму? Или хуже того, никогда больше не сможет выступать на сцене? Как эта пресловутая Голливудская десятка. Сценаристов, бывших коммунистов, осудили и посадили в тюрьму. Другим студии не дают больше работы. Ты думаешь, это возможно?

Рубен повел своими тощими плечами в знак того, что такое предсказание выше его компетенций.

– Ули не коммунист и никогда им не был, – сказал он просто. – Я возьму на десерт вафлю с лимонным сиропом. А ты?

– Тебе плевать на все это, да?

– Ничего подобного. Я просто думаю, что надо решать проблемы в порядке поступления. Сегодня проблема – наше турне. Это фиаско. Ули это знает. Ты это знаешь. Я это знаю. Вопрос: надо ли продолжать или собрать вещички?

Она задумалась, поглощенная бликами и тенями на Бродуолке по ту сторону стекла. Маленькая девочка прыгала по расположенным в шахматном порядке доскам, держась за веревочку желтого воздушного шарика и за папину руку.

– Знаешь что?

Завороженная веселым потоком гуляющих людей, она рассеянно отозвалась:

– Что?

– Возвращайся танцевать, Манхэттен. В шоу на миллион долларов или в любой притон. В шикарный клуб или в кабаре средней руки. Даже в Луна-парк. Это твоя жизнь. Танцевать. А не заниматься рубашками мистера Стайнера.

Он поправил очки на длинном стайнеровском носу.

– Это не помешает тебе продолжать видеться с Ули… Эй! Куда ты?

Манхэттен вдруг соскользнула с табурета и схватила сумочку. Она была вся красная и мотала головой. Рубен смотрел ей вслед, когда она бежала к выходу.

– Можешь доесть мой блинчик! – крикнула она и скрылась.

На дощатом бульваре вдоль океана она поискала глазами фигуру в светлом костюме, которую увидела через окно вафельной. Она побежала. Это было нелегко в вечерней сутолоке. Ее чуть не сбил rolling chair, один из вагончиков, катающих туристов по Бродуолку.

Силуэт появился снова! Он шел в направлении пирса, дамбы. Манхэттен припустила быстрее. Она нагнала его на перекрестке Бродуолка и Нью-Йорк-авеню, у башенки с красной крышей отеля «Лексингтон». Толпа перед ним была плотная, но более смирная.

Манхэттен отдышалась. На фасаде отеля сотни воздушных шариков раскачивались гроздьями вокруг слепящих прожекторов и рекламных плакатов. Гигантское белое полотнище хлопало на ветру синими буквами:

Ули Стайнер, силуэт в светлом костюме и панаме, остановился на площади перед «Лексингтоном», где возвышался украшенный цветами подиум в окружении трибун. Духовой оркестр громыхал Heat Wave [43] .