«Вырастет парень — изрядная сволочь будет. Или наоборот — порядочная — тут из крайности в крайность бросать его станет. Хорошо устроился дядя, олигарх местного разлива, боярин, твою мать!

Ведь именно его царь Петр лично пытать будет, а потом прикажет колесовать шурина, чтоб подольше мучился. Свою жену прикажет сечь кнутом, а монахинь, как помнится, казнит вместе с епископом, и тогда Глебова на кол посадит, и анафеме потом придадут.

Веселый у меня «папенька» — не просто руки по локоть в крови, по макушку в ней выкупался. И ценит только свое мнение — недаром Пушкин метко заметил, что его указы писаны кнутом. Страшный противник — действует быстро, резко и жестоко, сомнений не ведает. А потому не стоит огород городить — противников у него много, их нужно только сплотить, придать решимости — когда все поймут, что пути назад нет, и в случае поражения ждут пытки и казни, то действовать начнут адекватно ситуации.

Ну что ж — клиент дозрел, пора приступать к первому акту Мерлезонского балета, со второго начнется побоище».

— Меня в Москве ты выискивал, друг ситный? Вот и нашел — а потому ответствуй как на духу — для чего искал?

Алексей видел, как Акулинина после его слов натурально затрясло, он не мог выговорить даже слова. Даже свой взгляд не мог отвести от жаровни, где хмурый дядька в кожаном переднике передвигал раскаленные железки — догадался, что его ждет в самое ближайшее время. Пришлось самому прийти на помощь, дабы ускорить процесс, который в его времени называли «словесной диареей».

— Понимаю — желал поймать самозванца, что напялил на себя личину наследника престола, а попался настоящему царевичу в руки. Наверное, уже представил, как мой родитель тебя златом осыпает, старшим дьяком ставит?! Ах, мечты — как вы сладостны…

Алексей жестко усмехнулся и легко встал с кресла, подошел к подьячему, руки которого были связаны за спиной веревкой, конец которой был уже переброшен через балку. Ткнул жертву легонько в бок пальцами — Акулинин дрожал, в глазах застыла тоска вперемешку с ужасом.

«Правильно говорят, что ожидание пытки порой страшнее мучений. Да уж — так оно и есть. Главное не пережать — клиент дошел до нужной кондиции, теперь нужно переходить к вербовке».

— Дурашка, ты ведь мертвец, хотя еще живой. Награды бы ты не получил, наоборот — стал опасным видаком, а твоя жизнь уже даже медной полушки не стоит. Дьяка я ведь захватил и пытал — он мне много чего интересного рассказал. И тебя сдал — придет, мол, один — бери его государь-царевич, и пытай до смерти сего подлого человечишку.

Понял, куда ты голову засунул?!

Написал бы письмо царю — а тебя раз и на дыбу вздели по приказу князя-кесаря. Ты ведь не на меня донос сей бы написал, а на него самого, и себя заодно приговорил бы. Не нужен ты, такой любопытный, вот и выдали тебя с головой мне на расправу!

— Государь… царевич… прости… отслужу, верой и правдой.

Подьячий заговорил с трудом, толкая слова через ком, вставший в горле. Но справился со страхом, последние слова произносил уже относительно бодро и членораздельно.

— Хм… Отслужишь?

Алексей напустил на себя недоверчивый вид, усмехнулся, и снова подойдя к подьячему, крепко ухватил его пальцами по ребра.

— Чем ты мне отслужишь?

Царевич прошипел зловеще прямо в лицо подьячего, которое по своему цвету стало мелованной бумагой.

— Все сделаю, государь, все, что прикажешь!

— Тогда слушай меня внимательно…

— Так что же случилось с ним, что?!

Последнюю неделю князь Ромодановский не находил себе места, проклиная свою хлопотную должность и создавшееся положение. Иван Федорович, единственный сын покойного князя-кесаря Федора Юрьевича, московского «кесаря» и главы Преображенского приказа, в отличие от грозного отца склонностью к тиранству не отличался. Но также как и родитель, был предан царю и постоянно получал от него зримые знаки внимания и почтения, ведь в письмах его сам царь называл «вашим высочеством».

И хотя официально его не наделили страшными правами отца, что тот имел при жизни, но все, и он сам, прекрасно понимали, что такие указы вскоре последуют. В том, что возглавит Преображенский приказ и станет «князем-кесарем», то есть московским наместником, которому подчинялись несколько губерний, отдаленных от Санкт-Петербурга, Иван Федорович не сомневался ни в малейшей степени. Но вместе с тем росла и тревога — последний год особенно, когда между царем и его сыном-наследником началась распря, а сам Алексей Петрович сбежал к цезарю.

— Что же батюшка хотел сказать мне перед смертью?

Иван Федорович прошелся по кабинету — отцовский дом был в старом стиле, причем царь никогда не пенял своего «князя-кесаря» за это. Так что каменные палаты на Моховой улице, вблизи здания Преображенского Приказа, были известны всем москвичам.

Многие бояре по первому разу принимали княжеский уклад за нарочитую старинную патриархальность, являлись просителями к отцу, о чем горько раскаивались позже. Федор Юрьевич их принимал, никому не отказывал, говорил ласково, затем вбегали ярыжки и отрезали бороду на госте, вместе с длинными полами одежды. А затем брали под руки и доставляли в застенок, где князь-кесарь с привычной для него жестокостью пояснял, как он ведет следствие. И как сурово наказывает тех, кто решится по лени или нерадивости не исполнить царские указы.