Достав из-под дивана порядком испугавшегося кота, Аркадий насыпал ему в миску корма и налил воды. А потом, вспомнив про лоток, долго искал наполнитель. Уже закрывая входную дверь в комнату, он, немного подумав, вернулся в спальню, открыв настежь шторы окна. Потом, прислонившись к холодному стеклу лбом, долго и пристально смотрел вовнутрь темного двора, пытаясь что-то рассмотреть в кромешной черноте. Единственное, что издавало слабый отблеск света и надежды, была лампочка над дверью парадного напротив. Еще немного подумав, Аркадий открыл антресоль платяного шкафа и, пошарив рукой, достал из его нутра свой старый театральный бинокль, заботливо завернутый мамой в кусок бывшей простыни. Быстро сунув его в полный, набитый бумагами портфель, Аркадий закрыл за собой обе двери и выскользнул из квартиры.

Ехать в институт было еще очень рано, заезжать перед работой домой он совсем не хотел. Поэтому, изменив привычный маршрут, чтобы больше прогуляться и подышать утренним осенним воздухом, Аркадий отправился к станции метро «Спортивная», чтобы потом выйти на «Садовой» и медленно пройтись пешком по Московскому проспекту. Ему очень хотелось сегодня как можно больше побыть наедине со своими мыслями и просто подумать. И ведь было о чем.

Вечером после работы он поехал к семье, на то было несколько причин. Первая и самая основная – поток сообщений от супруги. Вторая менее веская, но более рациональная – он очень хотел есть, а готовить себе ужин на кухне, толкаясь с полоумной соседкой, очень не хотелось. Была и третья причина, по счету третья, но по значимости для Аркадия она сегодня стояла на первом месте. Он хотел забрать с собой в квартиру матери все восемь блокнотов, в которых были его тайные мысли и стихи.

Так повелось еще со студенческих лет, Аркадий всегда носил с собой маленький блокнот и карандаш. А когда вдруг приходили рифмованные строчки или мысли, которые казались ему интересными, он записывал их. По мере того, как все странички в уже порядком потрепанном блокноте были заполнены его мелким почерком и вдоль, и поперек, Аркадий брал новый и, проставляя даты написания того или иного стиха или мысли, переносил их на чистые страницы, аккуратно выписывая каждую букву.

Старые же блокноты он сначала рвал на мелкие части. А потом, помня о том, что «рукописи не горят», долго по листику бросал их в пламя маленького костра. Костер он разжигал прямо возле контейнерной площадки, согласовав сие священное и в некотором виде жертвенное действо с дворником, предварительно умилостивив лицо, особо наделенное ответственными государственными полномочиями, маленькой чекушкой. И только после того, как последний клочок бумаги превращался в пепел, со спокойной душой возвращался домой. Так рождались его дневники, которые он никому никогда не показывал, даже супруге. Или даже можно было сказать иначе – упаси Боже, чтобы их увидела супруга. Аркадий иногда и сам боялся своих тайных мыслей, поэтому предпочитал хранить их в нижнем ящике своего рабочего стола, закрытыми на ключ.

И вот сегодня он решил, что пришла пора достать на свет Божий то, что столько долгих лет лежало в столе. Нет, нет, он еще боялся показать все это кому-либо, но после вчерашнего случая, который не могло быть просто плодом его воображения, Аркадию вдруг захотелось самому перечитать все.

Пока супруга накрывала на стол, он переложил все блокноты из ящика в свой любимый портфель, с которым не расставался ежедневно в течение нескольких лет. Потом они ужинали всей семьей. Перед тем как уйти Аркадий пошел в детскую, где упорный Борька корпел над своими тетрадками. Они немного поговорили на отвлеченные темы, после чего Аркадий потрепал сына по его вихрастой голове и поцеловал в темечко. Уже перед самой дверью он посмотрел на молчавшую большую часть вечера супругу. По ее взгляду можно было понять, какая буря кипит в ее душе. Но выбор был сделан, поэтому поцеловав жену в щечку, Аркадий, чтобы хоть как-то сгладить обстановку, произнес: «Наташенька, солнышко, ну ты же знаешь, как мама любит Афанасия, я бы забрал его домой, но ведь у Софочки начнутся проблемы, а доверять этого черного прохвоста ведьме за стеной выше моих сил. Ты же знаешь, что таки мама этого не вынесет. Всего пара-тройка дней, и я буду весь ваш. А теперь прошу меня извинить, ибо мне действительно пора».

Он захлопнул дверь и неспешным шагом стал спускаться по лестнице вниз, для чего-то считая ступеньки. Иногда он сам ловил себя на мысли, что делал это неосознанно, но, быть может, на то были иные причины, совершенно не поддающиеся никакой логике.

Добравшись до квартиры маменьки, Аркадий присел на скамейку, благо она еще не была занята ватагой подростков. Предварительно достав из портфеля театральный бинокль, он в течение нескольких минут рассматривал окна своих комнат. Ничего сверхъестественного, по его мнению, там не происходило. Он еще немного побродил по двору, обратил внимание на одинокую ворону, сидящую на балконе второго этажа, – после вчерашнего потрясения Аркадий склонен был в каждом предмете видеть нечто потустороннее, – но ворона действительно следила за ним взглядом. А может, просто ей больше не за кем было следить, ведь все входившие в нутро двора тут же растворялись в дверях парадных, и только он слонялся без дела туда-сюда, чем и вызвал у пернатой твари такой к себе интерес.

Чуть погодя он все же поднялся в квартиру. Практически крадучись, словно вор, он открыл входную дверь и понял, что можно проскочить незамеченным. Аркадий даже в свои сорок пять все еще боялся лишний раз встретится взглядом с этой ведьмой, так за глаза он называл Веру Карловну.

Это был его детский кошмар, преследовавший Аркашу всю его дальнейшую жизнь. Какие злые силы свивались в клубок, когда почтенному семейству Каплун выдали ордер на вселение в эту коммуналку, Аркадию не суждено было узнать никогда, в тот момент его не было еще и в проектах.

И не то, чтобы он ненавидел немцев так, как они ненавидели евреев, но если Вера Карловна была представителем великой арийской культуры, то ему всегда хотелось поставить на этой культуре крест. А она всеми силами старалась нести свою культуру в массы, ибо чем иным можно было назвать постоянное цитирование стихов Гете и Шиллера на маленькой кухне их коммунальной квартиры.

И когда в очередной раз эта фрау, раскурив папиросу «Беломора», начинала цитировать свое любимое – « Горные вершины спят во тьме ночной», маленький Аркаша врывался на кухню и подытоживал еще не начавшийся стих последними строчками: « Подожди немного, отдохнешь и ты!»

Карловна, конечно, взрывалась и шла к матери выяснять отношения, о непотребном поведении этого сорванца, на что молодая, но уже умудренная Флёра отвечала в одной манере: «Уважаемая, Вера Карловна, я, конечно, могу вам позволить бить моего сына мокрой тряпкой, если вы позволите мне лупить вашего. Но так как ваших детей я здесь не наблюдаю, то прошу вас в который раз оставить в покое мое чадо. А чтобы в следующий раз Аркаша не мог сказать в ваш адрес лишнего, просто смените пластинку! Право слово, у великого Гёте достаточно хороших стихов!»