–  Ты знаешь, сколько ты уже взял?

–  Сорок рублей... Двадцать пять на рождество, а пятнадцать, как получу, отдам.

–  А жить на что будешь?

–  Не твое дело, - покраснел Карташев.

–  Конечно... но дяде ты написал бы?

Карташев молчал.

–  Если ты напишешь дяде, я дам тебе хоть сто рублей.

–  Я не желаю больше с тобой разговаривать.

–  Я должен тебе сказать, мой друг, - вспыхнул Шацкий, - что ты делаешься окончательно несносным.

Приятели поссорились.

Шацкий оделся и ушел. Перед уходом ему надо было что-то взять там, где сидел Карташев, и он, протянув руку, сухо сказал:

–  Извините.

Со дня на день Карташев ждал повестки из дому, и чего бы ни дал, чтобы получить ее сегодня и, выкупив вещи, неожиданно явиться в театр и сесть в первом ряду кресел, назло Шацкому.

Но ни повестки, ни денег не было.

Пробило восемь часов. Шацкий, очевидно, в театре и теперь окончательно не придет. Надо достать денег и идти в театр, - надо без рассуждений. Висело на вешалке только осеннее пальто, которое, при общем закладе его вещей, забраковал Шацкий.

Карташев взял пальто, чтобы заложить в первой попавшейся кассе ссуд, но неожиданно встретился в передней с Корневым.

–  Васька! Какими судьбами? - обрадовался Карташев.

–  Да вот, к тебе. Билет на завтра в "Гугеноты" брал... Ну, думаю, чаю напьюсь.

Карташев повел Корнева к себе.

–  Ты что ж сегодня не в оперетке?

Карташев весело улыбнулся.

–  Я больше к Бергу не хожу.

–  Вот как. Чего ж это?

–  Надоело.

–  Очень рад за тебя. Я никогда не мог понять этого влечения. Ну, я понимаю еще оперу, драму: там есть чем увлекаться. Но что такое оперетка? ведь это просто балаган, даже физического удовольствия нет. Я понимаю... ну тех, гусаров, им доступно все это, а ведь вы облизываетесь только...

Лица Корнева побледнело и перекосилось: он смотрел и едко и смущенно своими маленькими заплывшими глазами в глаза Карташева. Но в голосе его было столько убежденности, искренности и благорасположения в то же время, что Карташев не только не обиделся, но под впечатлением всех своих неудач ответил:

–  Да, конечно.

–  Ты скажи, ты был хоть раз в опере?

–  Нет; да там никогда ведь билетов нет.

–  Надо заранее. Я для этого сегодня и отправился. Жаль, а то бы я и тебе взял. Я, положим, имею один билет для товарища... Дать разве тебе...

–  В раек? - нерешительно спросил Карташев.

–  Ну, конечно... Послушай, Карташев, оставь ты холуям морочить самих себя. Право, и в райке прекрасно, а сознание, что при этом и по средствам сидишь, должно только усилить удовольствие. Я не знаю, впрочем... так моя философия, по крайней мере, говорит мне.

–  Да, конечно, это важно. Что ж? Я согласен.

Корнев просидел у Карташева весь вечер. Время в разговорах летело незаметно.

–  Черт его знает, - говорил Корнев, - скучная жизнь... Сегодня, как завтра, завтра, как сегодня... Я теперь перечитываю классиков...

–  Мало того, что мы сами классики?

–  Какие же мы сами классики? Грамматику Кюнера вызубрили...

Корнев усиленно грыз ногти, напряженно смотря перед собой.

–  Глупая жизнь, - с горечью снова заговорил он. - Целый ряд вопросов... В литературе какой-то туман, недосказы, намеки и проза, проза... щедринские зайцы. Помнишь: "Сиди и дрожи, пока я тебя не съем, а может быть, ха-ха, я тебя и помилую".

–  Откуда это?

–  Ты, однако, ничего не читаешь... Волк зайца поймал, а есть ему не хочется, ну и говорит: сиди и дрожи. А у зайца зайчиха должна родить. Просит заяц волка отпустить его. Отпустил на честное слово.

–  Ну? - заинтересовался Карташев.

–  Ну, прибежал назад заяц. Сидит опять и старается и виду не подать, что вот он, заяц, слово сдержал.

Корнев опять принялся за ногти.

–  Мог и не сдержать, - произнес он раздумчиво.

–  Какой остроумный Щедрин!

–  Да-а... Это, впрочем, не мешает тебе его не читать. Все "Рокамболей" жарите?

–  Нет, надоело уж и это.

–  Пора.

Пришел Шацкий.

–  А-а! это вы... - небрежно ломаясь, протянул он Корневу руку в перчатке.

–  Ну-с, вы собачью-то кожу снимите сперва.

Шацкий начал медленно стаскивать перчатки.

–  Ну-с и что ж? Режете, потрошите и за счастье считаете, не вытирая рук, завтракать потом?

–  Во-первых, не кричите.

–  Я, кажется, у себя дома... а во-вторых?

–  Во-вторых, оставьте нас, маленьких людей, лучше в покое.

–  Понимаю...

Шацкий понюхал воздух.

–  Сплетнями пахнет... успели...

Шацкий хотел сесть в кресло, но в это время Карташев, вскочив, бледный и взбешенный, бросился на него, и Шацкий, вместо того чтобы сесть, желая быстро подняться, не удержался и с креслом опрокинулся на пол.