Почему Отелло - африканский мавр? Этот вопрос не давал покоя многим поколениям шекспироведов. Что хотел выразить Великий Бард цветом кожи? Стихию человеческой натуры? Первобытность инстинкта? Слабость культуры? Хаос человеческой души?

Для Шекспира очень важно, что Отелло возник из почвы, которая

может быть и прекрасно производительной и может быть опасной и

пагубной. Республика ввела грубо самобытного Отелло в разумную

человеческую общественность, она внесла порядок в душевный "хаос"

Отелло, но она же питается этим хаосом, этой первозданной силой жизни,

которая сохранилась в Отелло, венецианском полководце.

Мавр - человек без корней, пришлый, чужой. Он талантлив, предан, смел, но он опасен - как опасны все выходцы "от земли и сохи", не проварившиеся в котле культуры. Кстати, и отношения с Дездемоной обусловлены его происхождением.

За любовь Дездемоны Отелло держится как за судьбу свою, место в

мире найдено им наконец. Тут завершаются самые серьезные его искания,

далекие от женщины и от женской любви. В Дездемоне Отелло дано гораздо

больше, чем обыденно дается одной любовью, - отсюда сила его ответной

страсти и сила его гнева, когда он считает себя обманутым. Чем больше

мотивов нелюбовных в приверженности Отелло к Дездемоне, тем

могущественней сама любовь и тем огромней страх потери ее. Примирение

с людьми, с государством, с цивилизацией, с самим собой - все это

дается Отелло через Дездемону. Работу воспитания варвара, которая уже

издавна и непоследовательно делалась Венецией, Дездемона продолжает

настойчиво и добровольно. Дездемона - живая часть культуры, артистка,

искусница.

Не вызывает сомнений, что Яго - Сатана Шекспира. Показательно, что осанна, которую пели Сатане романтики, распространяется и на Яго: в английской критике давно существует "партия Яго" - восходящая к Хэзлиту, Маколею и Свинберну традиция защиты "великого любителя трагедий действительной жизни". Яго обладает неутолимой изобретательностью и проницательностью дьявола. Он дерзок, неукротим, поэтичен. Он - "артист зла". Не постыдно пасть от такой руки, как рука Яго, заключал Свинберн.

Если хотите, Яго - новая парадигма человека, плод и дух Просвещения. В Яго играет этот новый дух (une verve diabolique), - говорил Тэн. Яго предтеча "новых людей", детей зла. Как дьявол, он ловит людей на их же свойствах. Яго кипятит козленка в молоке его собственной матери, заключает Р. Моултон.

Поиск мотивов вражды Яго к Отелло, охота за мотивами, по выражению Колриджа, имеет такой же смысл, как поиск причин любви дьявола ко злу.

Его ненависть бескорыстна. Его козни - своего рода искусство. Это

какая-то утробная любовь ко злу, и зло это тем неистовее, чем чище и

выше объекты, на которые оно направлено.

Местами Яго даже говорит как Мефистофель: "Ведь я никто другой, как только критик".

Яго - физиолог, он же механик, техник, разбирающийся в мире

людей, как в мире твердых тел, уверенный, что есть законы и есть

наука, по которым можно справиться с любой индивидуальностью,

кажется, будто в личном опыте, в своих житейских делах он

предчувствует "социальную физику", механическую утопию мыслителей XVII

столетия.

Если хотите, Яго - величайшее из пророчеств Шекспира, не только предсказание грядущих Гоббса, Гельвеция или Маркса, но пророчество грядущего человеческого зломыслия, упакованного в облатку разума, симптом нового явления, которое Колридж назвал "ягоизм" ("the true Jagoism!"), не зная еще, что речь идет о наициничнейшей идеологии тоталитарной эпохи, о гитлеризме, ленинизме, сталинизме.

Отношение Яго к Отелло - не столько психология, сколько

технология, умелая работа с недобрым материалом; здесь цинична не одна

лишь задача Яго, но циничен и способ ее решения, циничен этот метод и

стиль техники и индустрии, обращенный на живого человека. Отношения к

Отелло имеют у Яго также и темп и ритм техники, процесса,

направленного на инертный материал: сперва легкие удары, затем вес

ударов прибавляется, до ошеломительных к концу.

Есть основания утверждать, что мистерийность свойственна и другим

трагедиям Шекспира. Художник такого размаха, такой силы и глубины, как

Шекспир, не мог не вывести свои сюжеты на этот высший, универсальный