Шрифт:
Отца мы видели не каждый день – он занимался ремонтом военной техники и часто оставался ночевать на заводе. На фронт его не взяли.
При первой возможности многих детей из города эвакуировали. Кого отправили в Среднюю Азию, кого ещё дальше. Наши родители не захотели с нами расставаться. Отец сказал: «Потерпите, скоро всё закончится». На том и порешили.
В первых числах сентября 1941 года пришёл приказ эвакуировать завод вместе с рабочими и их семьями в Челябинск. Тут уж родителям ничего не оставалось, как собирать вещи. Прибыли мы на железнодорожный вокзал, расселись по вагонам, но не успели тронуться в путь, как пришло известие, что немцы перекрыли железнодорожную магистраль. Пришлось всем возвращаться обратно».
Никто из оставшихся не представлял, через какие испытания им всем придётся пройти…
После того, как немецкая авиация и артиллерия разбомбили Бадаевские склады, в городе начался голод.
«Как только мы увидели, что склады загорелись, туда сразу поехал мой дядя Миша, – делится воспоминаниями Людмила Георгиевна, – брать было уже нечего, но поискав, он нашёл «сладкую землю». Это был жжёный сахар. Во время пожара часть сахара расплавилась и напитала верхний слой почвы. Дядя Миша набрал целый рюкзак такой земли и привёз домой. С такими «сладостями» мы потом пили чай, а точнее – обычный кипяток.
Очень скоро в городе исчезли все собаки, а чуть позже – и кошки. Мария, сестра моего отца, держала овчарку. Так как кормить её было нечем, а рука не поднималась зарезать, она решила обменять собаку на хлеб, хотя прекрасно догадывалась, какая участь ожидает её дальше».
В первое время дядя Миша сильно выручал семью – иногда он отправлялся на окраины города, где можно было хоть что-то найти. В окрестностях в первое время попадались трупы лошадей, убитых при бомбёжке, иногда получалось раздобыть мороженые капустные листья. Один раз он вернулся домой с полным рюкзаком конины, но такое «изобилие» быстро подошло к концу, так как желающих отведать такого угощения было предостаточно.
«Хлеб нам выдавали по карточкам. Чёрный и липкий на ощупь, он почти не содержал муки. В него добавляли всё, что угодно, вплоть до опилок. 125 грамм в день было положено иждивенцам, а для тех, кто продолжал трудиться, норма была немного побольше – 250 грамм».
Правда норму постоянно урезали, и очень скоро многие начали умирать от голода. В довершение всего, в ноябре ударили сильные морозы и теперь, выйдя на улицу, часто можно было увидеть лежащего на земле покойника.
«Рядом с домом была булочная, – продолжает Людмила Георгиевна, – ежедневно, в шесть часов утра, мама отправлялась туда, чтобы выстоять очередь за хлебом, а мы с сестрёнкой сидели дома, ждали когда она нам принесёт угощение. Возвращалась она только через несколько часов и сразу раздавала причитающуюся каждому пайку. Шурочка свой кусок съест быстро и тут же начинает плакать – нормы не хватало даже трёхлетнему ребёнку. А я заберусь под одеяло, отщипываю по крошке, продлеваю себе удовольствие. Мама за такие шалости меня сильно ругала, тут же заставляла есть хлеб быстрее, чтобы не дразнить сестрёнку».
Вода, канализация, электричество – обо всех благах цивилизации теперь можно было позабыть. В качестве светильников жители использовали «коптилки» – их делали из найденных на улице гильз.
Мама с тёткой всегда оставляли детей дома, когда выходили в город, на поиски хоть какого-нибудь пропитания. Если им везло, то они выменивали какую-нибудь вещь на плитку подсолнечного жмыха. Он считался деликатесом, так что когда эту плитку приносили домой, начинался настоящий праздник. Несколько раз мама приносила детям стакан непонятной жидкости, которую называла «соевое молоко».
От плохой еды у всех в семье начали отекать ноги – началась водянка, дёсны кровоточили, а зубы начали шататься и выпадать. Знающие люди сказали, что это цинга.
В январе 1942 года, мама раздобыла где то миску ржаной муки. На печке-буржуйке из неё сварили клейстер и Людмила с сестрёнкой «наелись» так, что даже начали петь песни.
Иногда мама приносила «холодец». Варили его из столярного плиточного клея. Был он тёмно-коричневого цвета, просто отвратительный на вкус. Но как девочкам хотелось, чтобы этой гадости было хоть немного больше! Однажды удалось отведать даже жареной картошки. Где-то достали одну гнилую картофелину, да и поджарили её с кожурой на олифе. На вкус – ужасно, но так хотелось добавки…
«В декабре 1941 года слёг папа – работа на заводе отняла последние силы. А в начале января 1942 года он умер от голода. Следом за ним, через неделю, умер и дядя Миша.
От отца остались хлебные карточки. Их полагалось сдавать, но этого не сделали, решив обменять их на гроб, так как хотелось похоронить папу по-человечески. Положили его в гроб, положили на санки и отвезли на кладбище. Как раз там работал экскаватор – рыл длинную траншею, куда и укладывали мертвецов, рядами друг на друга. Мы поставили гроб на край общей могилы, но рабочие сказали, что он займёт слишком много места. Пришлось отца вытаскивать и класть в ряд со всеми. Досталось ему место в нижнем ряду, а поверх могильщики уложили ещё несколько рядов мёртвых тел. Гроб мы забрали с собой – потом его обменяли на хлеб.
Покойников было много и их редко успевали похоронить сразу. Обычно, покойников складывали в общей кухне коммунальной квартиры. Потом мертвецов вывозили на детских санках во двор, где укладывали штабелями. Там они лежали до марта – только тогда их и вывезли».
Однажды в дом попала зажигательная бомба. Быстро прогорел и обвалился потолок, что привело квартиру в полную негодность. Пришлось семье подыскивать себе другое место для жилья. Хорошо, что в подвале соседнего дома жила сестра мамы Ксения Сергеевна со своей дочерью Антониной. Они и приютили погорельцев. Стало, конечно, тесновато, но были и свои плюсы: если большую квартиру обогреть не представлялось возможным, то на маленький подвал хватало обычной печки-буржуйки.