Кстати, в последнее время с ней происходит что-то странное. На влюблённость совсем не похоже. Раздражается, днями пропадает куда-то после уроков, не дозвонишься, не докричишься. Савицкий говорит: «Возможно, это – от внутреннего одиночества или же, наоборот, от его отсутствия; она либо ищет это одиночество, либо возвращается к нему время от времени; с ней нужно научиться дружить иначе, не лезть со своим цирком, своими вопросами, но интересоваться почаще её собственными впечатлениями от жизни»… До чего же он у меня мудрый!

Ну и ладно, не поцелуемся мы на сцене. Какая разница! Я просто обниму его, замру, оцепенею, прижмусь щекой к его щеке и, радостно прислушиваясь к восторженным аплодисментам из зала, буду придумывать себе счастливые сны на неделю вперёд. Я абсолютно уверена, что самый наш главный поцелуй ещё впереди, когда он явится, случится, прозвучит, всё провалится в трамтарарам. Вместо неба будет влюбовь, вместо солнца будет тоже влюбовь, а вместо серой действительности заколышется море клубничного варенья, и лепестки роз алыми бабочками упадут на наши ресницы, прохладно запорхают у наших губ. Примерно так, что-то в этом роде… И будет у нас примерное поведение. И все останутся довольны постановкой. И родительский комитет будет утирать слёзы гордости и восторга. И педсовет будет счастлив. И Ирина получит благодарность, грамоту и ленинскую премию за великолепно поставленный спектакль. И чудесная птица с далёкой планеты «Ага» щедро какнет всем на воротник. И слава Петуховой за это отныне и во веки веков!

«Полина, ты, ей-богу, не пойми нас превратно, я говорю от нашего общего, совместного имени…»

Так началась моя речь в тот чудный бархатный вечер, под треск кузнечиков и ворчание пыльной, усталой листвы. Началась и внезапно оборвалась, оставив Полину наедине с тревожными раздумьями. Высказавшись так кратко и невнятно, я извинилась и, икая, ушла напиться воды.

Неясные раздумья Полины во время моего недолгого отсутствия причудливо ветвились и переплетались, обильно подпитываемые следующими её впечатлениями: во-первых, моё состояние было удручающим и вопреки просьбам племянницы заставляло её мыслить как раз превратно; во-вторых, явилась я одна, а речь молола от какого-то мифического совместного имени; в-третьих, в руках я держала известную шляпу с загнутыми концами, которая была с горкой наполнена свежей рыбой; в-четвёртых, левая туфля на ноге отсутствовала, и на моём лице беспорядочными узорами лежали пятна сажи, словно у Золушки, которая с горячностью юной девушки рванула на бал, забыв помыться; в-пятых, на спине у меня, валко уходящей на водопой, грязным по зелёному размазанно кричала надпись: «Спокойно, Боря, я Жук».

Полине страшно хотелось узнать перво-наперво: о каком Боре идёт речь, и кто такой этот таинственный «Жук». Однако, когда я наконец вернулась, сверкая влажным посветлевшим лицом и приглаженными мокрыми волосами, она, скрепя сердце, начала по порядку. Почему в таком виде? Что ещё за «совместное имя» и где Жорж? Откуда рыба? Куда подевалась туфля? А про Борю и Жука решила: само выплывет в ходе беседы.

Конец ознакомительного фрагмента.