Шрифт:
Всё сегодня не ладилось, всё! Просто разваливалось в прах. Гоним второе действие. Моя сценическая училка говорит мне по тексту: «Ведёте вы себя позорно для комсомольца!» А я ей по тексту же восклицаю: «Если собираетесь прочесть мне нотацию, советую воздержаться! Я уже вышел!..» И ухожу со сцены. Ирина хлопает в ладоши и зовёт меня обратно: «Рано, – кричит, – рано вышел!» – «Как же рано? – удивляюсь, возвращаясь на исходную позицию. – Сказал и вышел». Ирина смеётся: «Там написано: вышел… из пионерского возраста!» – «Ах, да-а!» – смущаюсь. Теперь уже смеются все незанятые, сидят в зале и просто умирают, особенно хохочет Савицкая, сценическая моя любовь. Были и другие ляпсусы вроде того, что находимся мы как бы в классе с братом главной героини и беседуем на повышенных тонах. Брата Горецкий играет. Я развыступался, будто завёлся: упражняюсь в красноречии, самозабвенно, гневно, сверкаю и повожу глазами. Вдруг, слышу, смешки вокруг, и Горецкий смотрит на меня не по роли очень. Дождался он, наконец, пока я умолкну, усмехнулся, повернулся в зал и говорит Ирине: «…По-моему, я вам уже не нужен, Савицкий за меня все мои реплики сам будет говорить…» Опять оживление и хохот в зале…
Всё не ладилось… Всё. Кроме одной сцены… Отбарабанили мы наш с Савицкой эпизод в парке как по нотам, розовея от Ирининых похвал, ушли вдвоём за кулисы, присели отдышаться. Тут я и начал…
– Савицкая, тебе не кажется, что я в последние дни странный какой-то?
– Заметила. И этим ты меня уже уморил… У тебя какое-нибудь дело ко мне?
– Да, важное.
– Вот! Я так и подумала. Выкладывай детали.
– Что, прямо так, сразу?
– Да-да! Так и сразу. Давай. Гаси моё любопытство, а то оно у меня обычно хуже чумы. Изводит просто. Через край переливается… Я на тебя сейчас уставлюсь, но ты особо не нервничай. Я так всегда делаю, чтоб ничего важного не пропустить. Начинай.
– У нас с тобой прекрасно получается.
– Что?
– Роль. И ты знаешь почему?
– Понятия не имею. Талант у нас, наверное.
– Ой, конечно! Что ты! Этого у нас не отнять. Талант так и хлещет! Дело – вот ещё в чём… И я говорю исключительно за себя, ты понимаешь?
– Понимаю. Глаза устали глядеть. Обобщай скорей.
– Я в реальной жизни чувствую то же самое, что главный герой испытывает к героине.
– Поконкретней. К кому ты испытываешь то же самое? Не запутывай. Не смешивай реальность с вымыслом, а то я теряю нить.
– Какую нить?
– Шёлковую. Шёлковую нить нашего разговора!
– Я, кажется, тоже уже теряю нить…
– Ну вот, приехали…
– Савицкая, я очень тебя люблю.
– Как?
– А вот так, умопомрачительно просто люблю!
– …У м-меня слёзы на глазах…
– Это от того, что ты на меня, не моргая, уставилась.
– Нет, не поэтому.
– Почему же? Так положено?
– Откуда я знаю, глупый!..
– У меня ещё есть такая идея.
– Ещё идея? Дай от этой отойти. Потом я обязательно выслушаю твою другую идею.
– Нужно отрепетировать поцелуй.
– Какой поцелуй? Там в роли нет никакого поцелуя.
– Поэтому и получается дребедень. Ненатурально. Вот взгляни, в самом конце, после твоих слов «ах, как жаль», я прижимаю тебя к своей груди. А нужен поцелуй, иначе деревянно будет… Что ты так на меня смотришь?
– А если поцеловаться, то выйдет бриллиантово?
– Бриллиантово или нет, но гораздо натуральней.
– Какой ты, прямо, народный артист.
– Ну зачем так. Заслуженный, предположим. Мы никому не скажем, исполним лишь на премьере.
– Скандал будет ужасный, учти.
– Возможно, но искусство нам дороже, верно?
– Сюрприз им сделаем? М-да… Где будем репетировать?
– А вот здесь прямо, пока они там третью сцену гоняют.
– Успеем… Савицкий, я хочу заметить только, пока не забыла, что, кажется, тоже тебя люблю.
– Ты уверена?
– Ага… «ах, как жаль» …
Мы репетируем. Беспорядочный шум и возгласы, доносящиеся со сцены, нам совсем не мешают. Нисколечки! Заглядываем друг другу в глаза и улыбаемся. И репетируем, репетируем…
Help!
Савицкий и я! Встреча на Эльбе! Мне безотлагательно нужно всё, абсолютно всё обсудить с Петуховой!.. Да где же она?! Как провалилась! На звонки не отвечает… Ох! Нету сил! …
Гармоника играет, караван идёт
Как я устала от всех! Элементарно надоели. Никого не приглашаю, на звонки не отвечаю. У меня сегодня разгрузочный день. Жорж не пишет. Когда я получаю от него письмо, то немедленно начинаю любить всех: и хороших, и плохих, и тех, кто так себе. Но чем дольше я жду от него письма, тем сильнее моя всеобъемлющая любовь выдыхается, испаряется, улетучивается… Уже третья неделя пошла, и это неслыханно. Жорж именно так бы сказал: «неслыханно»… Я устала от всех, потому что устала ждать, потому что у меня иссяк запас всеобщей любви к человечеству…
Огромная, широкая лунная ночь беседует с нами на языке кузнечиков. Я пою длинную, бесконечную, как небо над нами, песню, покачиваясь в такт неторопливым шагам Жоржа. Покачиваюсь в такт, потому что сижу у него на шее. Он с большим удовольствием – он сам так сказал – везёт меня по тёмной, бескрайней пустыне… Везёт, потому что у меня болит ножка, – это Жорж настоял, что болит именно «ножка», а не «нога», он лучше знает, я ему верю. Болит оттого, что я в темноте на что-то наступила. Мы только-только отошли от пляжа, и в мою пятку тут же что-то воткнулось. Жорж не стал разбираться, проверил лишь, не идёт ли кровь, потом посадил меня и повёз. И вот я еду, надев на голову его чудесную шляпу, а он, бедненький, идёт пешком. Круглолицая луна, грустная обычно такая, медленно восходит нам навстречу и, глядя на нас, прыскает от смеха. Жорж говорит, что мне это только кажется, я очень мнительная женщина; на самом деле луне и степному простору вокруг нас абсолютно до лампочки: кто там кого везёт. Я опять ему верю.