–  Яне раз с вами спорил об этом, Сергей Васильевич, и, кажется, ни мне вас, ни вам меня не убедить. Художник на то и художник, чтобы уметь поставить в себя вместо своего я - чужое. Разве Рафаэлю нужно было быть богородицей, чтобы написать Мадонну? Ведь это абсурд, Сергей Васильевич. Впрочем, я себе противоречу: я не хочу с вами спорить, а сам начинаю.

Он хотел что-то сказать мне, но махнул рукой.

–  Ну, бог с вами!
– сказал он, встал и начал ходить по комнате из угла в угол, мягко ступая войлочными туфлями.
– Не будем спорить. Не будем растравлять мы язвы сердца тайной, как сказал кто-то и где-то.

–  Кажется, никто и нигде,

–  А и то может быть. Стихи я обыкновенно перевираю… Для утешения не приказать ли самоварчик? Пора ведь.

Он подошел к двери и громко крикнул, как кричат на ротном ученье:

–  Чаю!

Я не люблю его за эту манеру обращаться с прислугой. Мы долго молчали. Я сидел, откинувшись на подушки дивана, а ои все ходил и ходил. Казалось, он думал что-то… И наконец, остановившись передо мною, он спросил деловым тоном:

–  А если бы у вас была натура, вы бы попробовали еще раз?

–  Еще бы!
– уныло проговорил я.
– Да где ее возьмешь?

Он опять походил немного.

–  Видите ли, Андрей Николаевич… Есть тут одна… особа…

–  Если важная, то она не станет позировать.

–  Нет, не важная, очень неважная. Но… очень, очень большое имею я при этом "но".

–  Да какие тут "но", Сергей Васильевич? Если вы не шутите?

–  Шучу, шучу, этого нельзя…

–  Сергей Васильевич… - сказал я умоляющим тоном.

–  Послушайте, что я вам скажу. Знаете, что я ценю в вас?
– начал он, остановившись передо мной.
– Мы с вами почти ровесники, я старше года на два. Но я изжил и переиспытал столько, сколько вам придется изжить и переиспытать, вероятно, еще в десять лет. Я не чистый человек, злой и… развратный (он резко отчеканил это слово). Есть многие развратнее меня, но я считаю себя виновнее. Я ненавижу себя за то, что не могу быть таким чистым, каким бы я хотел быть… как вы, например.

–  О каком разврате и о какой чистоте говорите вы?
– спросил я.

–  Я называю вещи их собственными именами. Я часто завидую вам, вашему спокойствию и чистой совести; я завидую тому, что у вас есть… Ну, да это все равно! Нельзя и нельзя!
– перебил он сам себя злым голосом.
– Не будем говорить об этом.

–  Если нельзя, то хоть объясните, что или кто у меня есть?
– спросил я.

–  Ничего… Никого… Да, впрочем, я скажу: сестра ваша, Софья Михайловна. Ведь она сестра не очень близкая по родству?

–  Троюродная, - отвечал я.

–  Да, троюродная. Она ваша невеста, - сказал он утвердительным голосом.

–  Вы почему знаете?
– воскликнул я.

–  Знаю. Догадывался сначала, а теперь знаю. Узнал от матери, недавно она мне писала, - а она там как-то… Разве в губернском городе не все известно всем? Ведь правда? Невеста?

–  Ну, положим.

–  И с детства? Родители решили?

–  Да, родители решили. Сначала для меня это было шуткой, а теперь я вижу, что так оно, кажется, и будет. Я не хотел, чтобы это сделалось известным кому-нибудь, но не особенно горюю, что это узнали вы.

–  Я завидую тому, что у вас есть невеста, - тихо сказал он, устремив глаза куда-то вдаль, и глубоко вздохнул.

–  Не ждал я от вас такой сентиментальности, Сергей Васильевич.

–  Да, я завидую тому, что у вас есть невеста, - продолжал он, не слушая меня.
– Завидую чистоте вашей, вашим надеждам, вашему будущему счастью, нерастраченной нежности и любви, выросшей с детства.

Он взял меня за руку, заставил сойти с дивана и подвел к зеркалу.

–  Посмотрите на меня и на себя, - сказал он.
– Ведь что вы?

Гиперион перед сатиром козлоногим.

Сатир козлоногий - это я. А ведь я крепче вас; кости шире, и здоровье крепче от природы. А сравните: видите вот это? (он слегка коснулся пальцами начинавших редеть на лбу волос). Да, батюшка, все это "жар души, растраченный в пустыне"! Да и какой там жар души! Просто свинство…

–  Сергей Васильевич, не вернемся ли мы к прежнему? Почему вы отказываетесь познакомить меня с моделью?

–  Да потому, что она в этой растрате участие принимала. Я сказал вам: не важная особа, и действительно не важная. На нижней ступеньке человеческой лестницы. Ниже - пропасть, куда она, быть может, скоро и свалится. Пропасть окончательной гибели. Да она и так окончательно погибла.

–  Я начинаю вас понимать, Сергей Васильевич.

–  То-то. Видите, какое у меня есть "но"?

–  Вы можете оставить это "но" при себе. Почему вы считаете долгом меня опекать и оберегать?

–  Я сказал, за что я вас люблю. За то, что вы чистый. Не вы один, вы оба. Вы представляете собой такое редкое явление: что-то веющее свежестью, благоухающее. Я завидую вам,но дорожу тем, что хоть со стороны могу посмотреть. И вы хотите, чтобы я все это испортил? Нет, не ждите.