–  Хорошо, - сказала она наконец.
– Я понимаю, что вам нужно! Я и лицо себе такое сострою.

–  Можно без этого обойтись, Надежда Николаевна, лишь бы ваше лицо…

–  Хорошо, хорошо. Когда же мне быть у вас?

–  Завтра, в одиннадцать часов, если можно.

–  Так рано? Ну, так, значит, надо ехать спать ложиться. Сенечка, вы проводите меня?

–  Надежда Николаевна, - сказал я, - мы не условились еще об одной вещи: это ведь даром не делается.

–  Что ж, вы мне платить будете, что ли?
– сказала она, и я почувствовал, что в ее голосе звенит что-то гордое и оскорбленное.

–  Да, платить; иначе я не хочу, - решительно сказал я.

Она окинула меня высокомерным, даже дерзким взглядом, но почти тотчас же лицо ее приняло задумчивое выражение. Мы молчали. Мне было неловко. Слабая краска показалась на ее щеках, и глаза вспыхнули.

–  Хорошо, - сказала она, - платите. Сколько другим натурщицам, столько и мне. Сколько я получу за всю Шарлотту, Сенечка?

–  Рублей шестьдесят, я думаю, - ответил он.

–  А сколько времени вы будете ее писать?

–  Месяц.

–  Хорошо, очень хорошо!
– оживленно сказала она.
– Я попробую брать с вас деньги. Спасибо вам!

Она протянула мне свою тонкую руку и крепко пожала мою.

–  Он у вас ночует?
– спросила она, оборачиваясь ко мне.

–  У меня, у меня.

–  Я сейчас отпущу его. Только пусть довезет.

Через полчаса я был дома, а через пять минут после меня вернулся Гельфрейх. Мы разделись, легли и потушили свечи. Я начинал уже засыпать.

–  Ты спишь, Лопатин?
– вдруг раздался в темноте Сенечкин голос.

–  Нет, а что?

–  Вот что: я сейчас же дал бы отрубить себе левую руку, чтобы этой женщине было хорошо и чисто, - сказал он взволнованным голосом.

–  Отчего же не правую?
– спросил я, засыпая.

–  Глупый! А писать-то чем я буду?
– серьезно спросил Сенечка.

Когда я проснулся на другой день, в окно уже глядело серое утро. Посмотрев на слабо освещенное бледное миловидное лицо Гельфрейха, спавшего на диване, вспомнив вчерашний вечер и то, что у меня будет натурщица для картины, я повернулся на другой бок и снова заснул чутким утренним сном.

–  Лопатин!
– раздался голос.

Я слышал его во сне. Он совпал с моим сновидением, и я не просыпался, но кто-то трогал меня за плечо.

–  Лопатин, проснитесь, - говорил голос. Я вскочил на ноги и увидел Бессонова.

–  Это вы, Сергей Васильевич?

–  Я… Не ждали так рано?
– тихо сказал он.
– Говорите тише: я не хотел бы разбудить горбуна.

–  Что вам нужно?

–  Оденьтесь, умойтесь; я скажу. Пойдемте в другую комнату. Пусть он спит.

Я забрал под мышку платье и сапоги и вышел одеваться в мастерскую. Бессонов был очень бледен.

–  Вы, кажется, не спали эту ночь?
– спросил я.

–  Нет, спал. Встал очень рано и работал. Скажите, чтобы нам дали чаю, и поговорим. Кстати, покажите вашу картину.

–  Не стоит теперь, Сергей Васильевич. Вот погодите, скоро кончу ее в исправленном и настоящем виде. Может быть, вам неприятно, что я поступил против вашего желания, но вы не поверите, как я рад, что кончу, что это так случилось. Лучше Надежды Николаевны я и ожидать для себя ничего не мог.

–  Я не допущу того, чтобы вы писали с нее, - глухо сказал он.

–  Сергей Васильевич, вы, кажется, пришли ссориться со мной?

–  Я не допущу ее бывать у вас каждый день, проводить с вами целые часы… Я не позволю ей.

–  Есть ли у вас такая власть? Как вы можете не позволить ей? Как вы можете не позволить мне?
– спрашивал я, чувствуя, что начинаю раздражаться.

–  Власть… Власть… Нескольких слов будет довольно. Я напомню ей, что такое она. Я скажу ей, что такое вы. Я скажу ей о вашей сестре, Софье Михайловне…

–  Я не позволю вам заикаться о моей сестре. Если есть у вас право на эту женщину, - пусть правда то, что вы мне говорили о ней, пусть она пала, пусть десятки люден имеют на нее такие же права, как вы, - у вас есть право на нее, но у вас нет прав на мою сестру. Я запрещаю вам говорить ей что-нибудь о сестре! Слышите?

Я чувствовал, что голос мой зазвенел угрозой. Он начинал выводить меня из себя.

–  Так вот как! Вы показываете когти! Я не знал, что они у вас есть. Хорошо, вы правы: на Софью Михайловну я не имею никаких прав. Я не осмелюсь поминать имя ее всуе. Но эта… эта…

Он в волнении несколько раз прошелся из угла в угол комнаты. Я видел, что он взволнован серьезно. Я не понимал, что с ним делается. В прошлый наш разговор он и словами и тоном своим выразил такое нескрываемое презрение к этой женщине, а теперь… Неужели?..