– Верно! – согласился Шурка. – И пойдём!

– Можно и пойти, – сказал Савка с ядом. Глянул так, словно пакость собирался сделать. Или сказать. – Только вот ты-то, Гриш, офицером на флоте будешь, а ты, Шурочка – матросом. И будет Гришка тебе за провинности спину полировать плетью. Ну или чем там. Враз про французские красивые побасенки забудете небось.

Шурка, наливаясь бурой кровью (видно было даже при свете костра), открыл было рот, чтобы что-то сказать в ответ, но тут подала голос его сестра, Маруська – худенькая девчонка тринадцати лет, единственная девчонка в их ночном. Она сидела с другой стороны костра, прямо напротив Гришки, и всё время, пока он читал, молчала, неотрывно глядя на него сквозь костёр и сквозь упавшие на лоб темно-рыжие волосы, такие же, как у брата.

– Тебе не нравится, – ты не слушай, – отрезала она. Мальчишки дружно вытаращились на неё, Маруська смутилась и затеребила длинную косу в руку толщиной, переброшенную через плечо.

Савка вскочил с места, как ужаленный. Позже Гришка так и не смог припомнить, чтобы Молчанов хоть раз заикнулся, что ему книжка не нравится. Но раз уж разговор пошёл так, то он не стал оправдываться.

– К барчуку подлизываетесь?! – яростно прошипел он, сжимая кулаки. Мальчишки и девчонка некоторое время непонимающе смотрели то на Шурку, то на Шепелёва, потом вдруг дружно расхохотались. Почти никто у костра и не помнил о том, что Гришка вообще-то сын помещика. Барчук, как сказал Савка.

Хотя барчук из него…

Смех стегнул Молчанова, словно плетью. Несколько мгновений он постоял, всё так же сжимая кулаки и глядя на смеющихся товарищей, потом опять сплюнул в огонь и повернулся – уйти.

Не ушёл.

Шурка вскочил на ноги и неуловимым движением вдруг оказался с Савкой рядом. Стремительный тычок, подзатыльник – и Молчанов полетел с ног, только пятки мелькнули. Покатился кувырком в траву.

– Я предупреждал, – холодно сказал Шурка, потирая ребро ладони. – Не злись потом. В следующий раз и вовсе морду разобью.

Савка вскочил, злобно посмотрел на всех, утирая с разбитого носа кровь и сжимая кулаки, потом опять повернулся и пошёл прочь, что-то бормоча себе под нос и поддавая босой ногой попадающиеся под ноги муравейники.

Мальчишки и девчонка проводили его взглядами, потом снова уселись у костра.

– А вообще он в чём-то прав, – неохотно сказал вдруг Шурка. Его словно что-то толкало и заставляло говорить.

– Ты про что это? – непонимающе поднял бровь Гришка. – Про то, что я – барчук?

И постарался усмехнуться как можно непринуждённее.

– Да нет, – с досадой сказал Шурка. Несколько мгновений он морщился, крутя в голове мысль так и сяк, злобно потирая двумя пальцами веснушчатый нос. Наконец неуверенно выговорил:

– Подлизываться к тебе мы, конечно, не подлизываемся, – в голосе его вместе с неуверенностью прозвучала угроза – какая-то сволочь смеет сказать, что он, Шурка Плотников, к кому-то подлизывается! – Но вот… оттого что ты, сын барина, – наш друг… есть что-то лестное на душе. Слов я не знаю, чтоб правильно сказать.

– Я понял, – Гришка отвернулся. Да, и впрямь, объяснил Шурка – лучше не придумаешь. А то, как бы не подумал кто из ребят, что это он, Гришка, барчук, подлизывается к Шурка, памятуя пугачёвщину. Будут, мол, опять пускать холопы красного петуха господам, так может и вспомнят про старую дружбу, пожалеют.

Сжал зубы.

Никогда, ни одной мысли о том прежде у него не возникало. А вот Шурка видно, думал что-то такое.

На мгновение Гришка испытал невероятную злобу к Савке – ишь, нагадил словами в душу. Теперь хочешь, не хочешь, а будет всё время думаться про то. И про пугачёвщину. И про свой возможный страх. И про то, что (прав Молчанов, сучонок!) доведись им обоим служить на флоте (ему-то, Гришке, точно придется!), то и вправду, Гришке Шепелёву быть офицером, а Шурке в лучшем случае – боцманом. Но это лет через десять, а сначала – матросом. И про плеть, вестимо (плеть на флоте называется линёк!), которой он (не он, а боцман, но по его приказу!) будет полосовать Шурку. И нет-нет, да и заползёт теперь гаденькая мыслишка – а ну как и Шурка про то думает?! Потому и дружит с ним?!

С барчуком.

2

Рассвет слабо засерел по окоёму, разгоняя облака и воровато отдергивая чёрный полог ночи. За ночь с озера наполз туман, и кони звучно фыркали и топотали копытами где-то в вязкой молочной его глубине. Мальчишки, то и дело зябко ёжась, торопливо собирали сушняк и высекали огонь.

Гришка поёжился, выбираясь из-под старой отцовской шинели, потертой временем, пожжённой у походных костров и побитой молью. Сел, ещё кутаясь в расстёгнутые полы шинели, попытался, не раскутываясь, застегнуть хлястик.

Не преуспел.

Встретился глазами с внимательным взглядом Маруськи. На мгновение смутился, но тут же опомнился, задрал нос, делая вид, что ничего не случилось.

Случилось у Иванова с Чередой. Никиты Иванова, кузнеца с Михайлова хутора с Ганной Чередой, женой беглого малороссийского крестьянина. Все ухмылялись и делали вид, что так и должно быть.

У них – ничего не случилось.

Пока.

Пока не случилось.

Маруська, меж тем, спокойно села, откинув рогожу и, одёрнув подол, принялась прибирать волосы. Мышцы под её рубахой так и ходили, и Гришка невольно залюбовался – в её движениях ничего нельзя было угадать (просторная рубаха скрывала почти всё), но завораживало же!