Шрифт:
Это было уже в Москве, я показала ей несколько готовых переводов, и мы пошли в издательство.
Редактор, Николай Николаевич Сидоренко, худощавый, с белым пухом волос на голове, был очень стар и очень строг.
Его всё издательство боялось, а уж я-то должна была бояться больше всех!
– У вас выходили книги в Москве?
– Нет.
– И вы даже не член Союза?
– Остался Секретариат.
– Вы уверены, что сможете перевести книгу на должном уровне?
– Я обещаю, что переведу на самом высоком доступном мне уровне.
– Вот видите – на доступном. Принесли переводы, хоть несколько? Покажите.
Наташа отдала ему мои листочки. Он прочёл и протянул мне рукопись. В Украинском отделении Большого союза мне сказали:
– Заходил Сидоренко, хвастался: «Знаете, какую я вам переводчицу нашёл!»
– Какую? – поинтересовалась я.
– Да вас же, Светлана!
Книга должна была уйти в производство в октябре. Конечно, я не тянула до последнего, ещё в Ростове сборник был готов, переводы авторизованы, то есть, подписаны автором.
В начале сентября я понесла книгу Николаю Николаевичу.
– Светлана, вы можете не торопиться, я договорился, нам дали ещё два льготных месяца.
– А я вам привезла её.
– Правда? – удивляется он. – У нас тут одна московская поэтесса переводила книгу, так она вышла только через два года после плана. Звоните Наташе, пусть приезжает, будем сдавать.
Мы сидим втроём над книгой. Все замечания, Наташины и Николая Николаевича, я исправила. Он говорит:
– Для книги будет лучше, если мы снимем кое-какие стихи.
Мои переводы проходят этот последний барьер. Но кроме них, есть несколько стихотворений давнего Наташиного переводчика, Медведева, и Коли Скрёбова, нашего ростовчанина.
Вылетают три Колиных перевода, и мне не по себе – вдруг он подумает, что это моих рук дело?
6. Золотая неделя
На ноябрьские праздники нас на неделю отпускают по домам.
Перед самым отъездом Нина Аверьяновна останавливает меня и просто светится от радости:
– Света, решили зачислить тебя. Одному парню не понравилось у нас, он уезжает. Освобождается место.
– Правда?! Какое счастье! Спасибо вам огромное! – У меня слёзы на глазах…
– Выписывайся, снимайся с партийного учёта и приезжай. Только смотри, не опаздывай.
– Ни в коем случае! Спасибо!
В моём родном городе царила осень.
Бульвар на Пушкинской осыпал листву на гаревые дорожки, Дон блестел на солнышке каждой своей волной…
Всю эту золотую неделю счастье переполняло меня и выплёскивалось на всех окружающих.
Я сообщала всем, всем, всем, что меня зачислили на Высшие в стране Литературные курсы, зачислили!
Да, два года в Москве, отдельная комната, сто шестьдесят рублей стипендия, и такие лекции! Конечно, хватит денег! Какой разговор!
Побывала на радио и на телевиденье, в издательстве и в журнале. Все радовались за меня!
И на свою родную проходную пришла к концу работы, и ещё и ещё раз рассказывала всем, как это здорово – жить и учиться в Москве. И опять все радовались за меня! Все, да не все.
Была у нас одна женщина-конструктор, такой же «заблудившийся трамвай», как и я.
Как-то она попала в редакцию газеты, и рассказывала с завистью – какие они все раскованные – ходят, курят, сидят на столах…
Не стала разочаровывать её – вот уйдёт красивая женщина, они сядут за свои столы, и станут просто делать газету, с обязательными материалами, часто не интересными им, с невозможностью сказать что-то своё или по-своему.
С начальственной правкой, с которой не можешь не согласиться, с начальственными упрёками, что не можешь писать живо о том, что тебе не интересно. Была я однажды невольным виновником и свидетелем такой выволочки.
Я-то была вольным стрелком, свободным художником, я могла писать только о том, что мне интересно! Правда, интересно мне было всё…
Я бросилась к ней, как только она вышла из проходной:
– Ты знаешь, какие у нас предметы? История искусств, история кино…
– Зачем ты мне это говоришь?
– Мне казалось, тебе это ближе, чем другим.
Она повернулась и ушла, не прощаясь.
Маму я давно не видела такой счастливой. Она тоже рассказывала всем, всем, всем, что меня зачислили.