Я пришла к подруге, коротко рассказала, и мы сели досматривать сериал. Я пялилась в телевизор, как будто мне хотелось обмануть судьбу и сделать вид, что ничего не произошло. Я не могла поверить, что там, в 500 метрах, в бабушкиной квартире, и правда собрались все эти люди в чёрном. Их стоны, рёвы, всё это по-настоящему, на самом деле происходит со мной.

В голове билась мысль: «Я должна как-то теперь жить дальше. Как же я теперь буду жить дальше?» Меня накрывало ужасом. Теперь всё будет по-другому.

Я не думала о том, как мало времени проводила с родителями или о какой-то сентиментальной ерунде. Я думала только, что это кошмар. И теперь это – моя жизнь. То, что боятся люди даже представить, происходит, и не с кем-то, а со мной.

В нашем классе было два мальчика, у которых умерли мамы. Они получали гуманитарную помощь, как дети-сироты. И я иногда размышляла: надо же, каково это – получать гуманитарную помощь? Я тогда не подозревала, что у меня не за горами перспектива узнать это на собственной шкуре.

Нам с Настей разрешили не ходить на похороны и остаться у тёти дома. Мне всегда нравилось приходить к ним в гости. Я старалась отвлечься. Представить, что всё как раньше. Но надо было не оставлять нас, как ни хотелось бы уберечь. Люди должны видеть и точно зафиксировать смерть. Как бы это ни было трудно. То, что я пережила в последующие годы, гораздо хуже, чем если ты, убитая горем, стоишь у могилы. Я пишу это, и ко мне снова приходит тот страх, с которым мы с сестрой прожили столько лет. Страх, что кто-то умрёт. Из близких или просто знакомых. Мы все смертны, но здоровая психика человека устроена так, что мы не думаем об этом каждую минуту. У меня больше 20 лет была нездоровая психика. Я не виню её. Она защищала меня, как умела. Ей как-то надо было жить дальше.

Для начала задвинуть в самый дальний угол сознания все воспоминания. Сложнее всего было забыть улыбающееся мамино лицо, торчащее из форточки нашей квартиры и кричащее:

– Люлёк, иди обедать!

Стоя на стуле рядом с окном в футболке и трениках, молодая (что сейчас для меня 33? Салага. Правда, родившая троих дочерей и пережившая смерть одной из них), белокурая и зеленоглазая, она звонко пыталась оторвать меня от игры в резиночки с моими дворовыми подружками.

Когда мы вернулись домой после похорон, я больше всего боялась, что вся моя компания во дворе будет «приносить мне соболезнования». Нацепят на себя скорбный вид и будут грустить вместе со мной. А мне всё это было не нужно. Я изо всех сил пыталась склеить обломки своей жизни. Ещё я боялась, что от меня могут отвернуться, – люди не любят горе. Мои подруги не подкачали – подбодрили меня. Я держалась и делала вид, что ничего не произошло.

Так я держалась 20 лет. Плакала иногда по ночам. Они приходили ко мне во сне, но по большей части психика обо мне позаботилась. Я забыла всё детство. И долгие годы знала подробности своей жизни только по рассказам подруг и родственников.

Чья-то смерть выбивала меня из колеи. Вот уж тут я могла дать себе волю. Равно как просмотр фильмов-катастроф. Я всегда забывала, что это не по-настоящему. Что эти люди – актёры. После одного из фильмов я плакала так, что не могла остановиться до утра.

Я боюсь смерти близких. Боюсь и сама уйти с этого пути раньше, чем сделаю всё, что задумала. Боюсь, что жизненные обстоятельства дадут мне испытания вместо созерцания жизни с наслаждением. Боюсь, что моя прекрасная счастливая жизнь разлетится на кусочки одномоментно, и мне придётся вернуться в страдания, которые я переживала много лет. Когда кто-то говорит, что боится смерти, это совсем не то, что было со мной. Ведь каждый день в течение 20 лет, когда я оставалась одна, я думала о ней. Вот представляю, как звоню подруге и слышу разбитый от горя голос её матери и слова «она умерла». Или прихожу на работу утром и узнаю о смерти коллеги. Родить ребёнка или выйти замуж – это самое глупое, что ты можешь совершить в жизни, потому что они не спросят у тебя разрешения умирать, когда придёт их черёд. От тебя ничего не зависит, но твоей долбанутой психике кажется, что, если ты будешь думать об этом, ты хоть как-то подготовишься. Как будто ты знала. Как будто это под контролем. Предполагая все ужасы мира, что могут случиться с нашими близкими, которые вышли из дома и не отвечают на звонки, мы впадаем в истерические состояния. Какая мать не переживает за своего ребёнка? Но есть ли от этого хоть какая-то польза? Для неё или него? Или мать только гробит остатки собственной нервной системы?

Я знаю, что порой по-другому мы просто не можем. Подчинить свои мысли сложно. Кажется, что они, как табун диких косуль, несутся по прерии, и со всех сторон на них нападают то огонь, то гепарды. Но это только кажется. Я почти 20 лет прожила с ежедневными мыслями о том, что, возможно, кто-то скоро умрёт. И этим довела себя до параноидального и депрессивного состояний.

***

Я прожила с ними недолго, всего 12 лет, но мне кажется, именно родители заложили основы моего характера.

Я совсем не помню свою мать в горе, несмотря на то, что она потеряла ребёнка. Именно от неё я взяла нелюбовь ходить на кладбище. Это у нас было как-то не принято. Меня совсем туда не возили. При том, что оно было не так далеко от города. И там были похоронены мамин дед и наша сестра. Ни историй, ни слёз. Горе матери в полном объёме я увидела в глазах моих бабушек. Я всегда сочувствую, когда в какой-то трагедии гибнут дети, но при этом мне хочется сказать:

– А взрослых вам не жалко? Вы думаете, мать, потерявшая 30-летнюю дочь или сына, страдает меньше?