– Ты кто такой? Выпить есть чего, или в соску отхватишь? – перед Ильей Петровичем стоял злобного вида похмельный мужик в драной футболке, бесформенных штанах с пузырями на коленях и тапках на босу ногу. За ним хмуро курил другой, сразу видно, что родной брат первого, но ещё более угрюмый, словно с натянутым на глаза лбом мужик лет тридцати пяти-сорока в татуировках. «Здравствуй, электорат!» – подумал Илья Петрович, машинально, как пружина, собираясь в одну концентрированную точку мускулы и волю, ровно как лет двадцать пять назад за углом местной дискотеки. – «Опять рефлекс, однако, только мускулы не те уже».

– Чё, язык проглотил? – угрожающе пробасил курящий. – Тут посторонним козлам шляться заказано. В торец, или проставу подгонишь?

Илья Петрович присмотрелся, подбирая слова и готовясь, как раньше, во времена так ненавидимой им опасной неизвестности будущего, привычно рубануть правой снизу и добавить левой в висок, как вдруг узнал обоих:

– «Голуби летят над нашей зоной, голубям нигде преграды не-е-е-ет», – вдруг тихонько запел Илья Петрович песенку из тех, что горланили с этими гоблинами в начале девяностых, калеча гитару и выпендриваясь перед общажными малолетками. – А где старший ваш? Васька вроде, забыл…

– Илюха-а-а-а!!!

И вдруг он всё-всё вспомнил. Пока сидели в комнате у «гоблинов» с их хлопочущей вокруг стола постаревшей и располневшей матерью, пока обнимались и вспоминали, как взрывали карбид под окнами учительницы со второго этажа, Илья Петрович прокручивал одно и то же воспоминание, которое вдруг явилось ему и никак не выходило теперь из головы.

Мать «гоблинов» звонко треснула всей пятерней по заднице старшего, лет восьми, сына и почти выкинула его за шкирку из общей кухни. «Я тебе, сучонок, счас ремень отцовский возьму! Ну-ка марш, гадёныш, в комнату, и не дай бог я услышу, что Пашка с Генкой орут!».

Маленький Илья сидел в углу за столом и уплетал клубничное варенье, не привлекая внимания со стороны толкущихся в тесной кухне женщин. Проглотив очередную порцию, он поднимал голову и любовался своей матерью – белокурой, тонкой, нежной, с красивыми руками женщиной, которая словно вибрировала всякий раз, как начинала крутить мясорубку, готовя пельменный фарш на две недели вперёд.

Болтали женщины обо всём на свете, непонятном и далёком, и даже Илья, доедая варенье, всё чаще смотрел не на мать, а на крупные хлопья снега, танцующие, словно в хороводе, за стеклом общажного окна.

Общий смысл бабских пересудов был вполне себе мещанский: что-то про шмотки, дефицит, продукты и, конечно же, про отдельные квартиры – главную заботу и мечту всех обитателей рабочего общежития завода «Ударник». И вдруг Илья дословно, до каждой горделивой интонации, до безжалостно рубящих жестов вспомнил яркую речь матери «гоблинов». Она тогда сияла здоровьем, какой-то женской пышущей правотой, подкреплённой роскошными формами и огнём в глазах:

– Я ж этому профоргу и говорю: сучий ты потрох! Сколько мне по социалистическому закону комнат положено с тремя детьми, а? Что ж ты молчишь – говорю – гнида канцелярская? А он, душа гнилая, мне: бери трёхкомнатную, пока дают, нету у нас в фондах четырёхкомнатных! Вот же сука!

– Счастливая какая! – прижав руку к сердцу, сказала Лариска, которая здесь же всем чулки в сеточку до трусов показывала. – Да я за трёшку жизнь отдала бы, половину точно!

– Ага, потому что ты фасовщица с третьим разрядом, а нормальные люди на подачки не ведутся! – гордо ответила мать троих детей. – Я им не какая-то там сучка крашеная, как Меньшова из контороуправления! Я тут в очереди вообще узнала, что членам Союза писателей положены квартиры с отдельной комнатой под кабинет! Надо же! Этим писакам квартиры с отдельным кабинетом, а мне, рабочему классу, с тремя детьми – трёшку вместо положенного! На, говорю, кукиш выкуси, а ещё партийный человек! Мой Васенька передовик производства, этот, как там его, рационализатор и кандидат в партию, кадровый резерв, опять же! Будьте добры – ключи от четырёхкомнатной на стол, или в газету «Красное знамя» жалобу писать буду, потому как советский закон на моей стороне всецело!

Женщина так стукнула ладонью по столу, что Илья подпрыгнул на месте со своим вареньем и жалостливо поглядел на мать. Мать мудро помалкивала и улыбалась себе, вспотев и раскрасневшись от прокручивания жилистого мяса в ручной мясорубке, – Так может, взять пока трёшку, а потом им истерику на четырёхкомнатную закатить?

– завистливо и неуверенно сказала соседская жиличка, облокотившись на ту самую тумбу, за которой Илья и застал её случайно с хахалем.

– Счас! Потом устанешь правду доказывать! Что я, первый день на свете живу? Лучше я на восемнадцати метрах еще годик-другой покандыбаю, а потом всю жизнь как королева! Эх, не понять это отдельным курицам третьего разряда… – Молодая и ещё по-своему красивая мать «гоблинов» подхватила, обернув полотенцем, свою кастрюлю и, как линкор из бухты, вышла, покачивая всеми своими убедительными достоинствами и высоко задрав голову перед соседками.

А дальше всё было известно Илье Петровичу, только этого памятного эпизода и не хватало! Через несколько лет активной перестройки развалился Союз, в независимой от всех советских республик новой России бывший передовик производства и кандидат в члены партии Васенька остался без должности и отправился торговать китайскими кроссовками на рынок. И всю жизнь они прожили в общаге, на тех самых восемнадцати метрах, так и не накопив на отдельную квартиру.

«Всю жизнь! Всю жизнь в общаге! – думал Илья Петрович, усаживаясь за руль. – От одного решения – вся жизнь определилась, и у матери, и у «гоблинов», и у Васеньки, передовика производства…