Ледрю-Роллен принял настоящим gentlemanom и тотчас стал говорить о посторонних делах.

– Я приехал к вам, - сказал Головин, - сказать, что мне очень жаль...

Ледрю-Роллен его перебил словами: (383)

– Nen parlons plus...113 Вот ваша записка, бросьте ее в огонь...
– и без запятой стал продолжать начатый рассказ. Когда мы встали, чтоб ехать, Головин выгрузил из кармана кипу брошюр и, подавая их Ледрю-Роллену, прибавил, что это его последние брошюры и что он просит его принять их в знак его особенного уважения. Ледрю-Роллен, рассыпаясь в благодарности, с почтением уложил кипу, до которой, вероятно, никогда не дотрогивался.

– Вот наш литературный век, - сказал я Головину, садясь в карету.
– Слыхал я, что умные люди берут с собой на дуэли штопор, но чтоб вооружались брошюрами - это ново!

Зачем я спас этого человека от позора? Право, не знаю - и просто раскаиваюсь. Все эти пощады, великодушия, закрашивания, спасения падают на нашу голову по тому великому правилу, постановленному Белинским: что "мошенники тем сильны, что они с честными людьми поступают как с мошенниками, а честные люди с мошенниками - как с честными людьми". Бандиты журнального и политического мира опасны и неприятны по- своему двусмысленному и затруднительному положению. Терять им нечего, выиграть они могут все. Спасая таких людей, вы их только снова приводите в прежний impasse114.

В рассказе моем нет слова преувеличенного. Подумайте же, каково было мое удивление, когда Головин напечатал в Германии через десять лет, что Ледрю-Роллен извинялся перед ним... зная, что и он и я, слава богу, живы и здоровы... Разве это не гениально!

Митинг был 29 ноября 1853 года, в марте 1854 я напечатал небольшое воззвание к русским солдатам в Польше от имени "Русской вольной общины в Лондоне". Головина это оскорбило, и он принес мне для напечатания следующий протест:

"Я прочел вашу "благовесть", писанную в день благовещения.

Она надписана: "Вольная русская община в Лондоне", а между тем встречаются слова: "Не помню, в какой губернии". (384)

Следовательно, для меня загадка, состоит ли эта община из вас и Энгельсона, или из вас одного?

Здесь не место разбирать содержание, мне не бывшее показанное в рукописи. Чтобы упомянуть только о тоне, я бы не подписал обещание не оставить без совета людей, которые меня не просят об этом. Ни скромность, ни совесть не позволяют мне сказать, что я примирил имя народа русского с народами Запада.

Посему почитаю должным просить вас объявить при следующем и наискорейшем случае, что я до сих пор не участвовал ни в каких воззваниях, печатанных вашею типографией по-русски.

Надеясь, что вы не заставите меня прибегнуть к другого рода гласности.

Я пребываю вам покорный

Иван Головин.

Лондон, 25 марта 1854 г.

(Г. Герцену-Искандеру.)

Р. S. Поставляю на ваше усмотрение напечатать мое письмо в настоящем его виде или объявить содержание оного вкратце".

Протесту я несказанно обрадовался - в нем я видел начало разрыва с этим невыносимо тяжелым человеком и публичное заявление нашего разногласия. Европа и сами поляки так поверхностно смотрят на Россию, особенно в промежутки, когда она не бьет соседей или не присоединяет целые государства в Азии, что я должен был работать десять лет, чтоб меня не смешивали .с пресловутым Ivan Golovine.

Вслед за протестом Головин прислал письмо, длинное, бессвязное, которое заключил словами: "Может быть, отдельно мы еще будем полезнее общему делу, если не станем тратить наши силы на борьбу друг с другом". На это я отвечал ему:

"30 марта, четверг.

Я считаю себя обязанным поблагодарить вас за письмо ваше, полученное вчера и которого добрую цель - смягчить печатное объявление - я вполне оценил. (385)

Я совершенно согласен, что отдельно мы принесем больше пользы. Насчет борьбы, о которой вы пишете, - она не входила в мою голову. Я не возьму никакой инициативы - не имея ничего против вас, особенно когда каждый пойдет своей дорогой.

Вспомните, как давно и сколько раз я говорил вам келейно то, что вы сказали теперь публично. Наши нравы, мнения, симпатии и антипатии - всё розно. Позвольте мне остаться с уважением к вам, но принять нашу раздельность за fait accompli115 - и вы, и я, мы будем от этого свободнее.

Письмо мое - ответ; вопросов в нем нет, я вас прошу не длить этой переписки и полагаюсь на вашу деликатность, что окончательное расставание наше не будет сопровождено ни жестким словом, ни враждебным действием.

Желаю вам всего лучшего".

Что Головину вовсе не хотелось разорвать сношения со мной - это было очевидно; ему хотелось сорвать сердце за то, что мы. печатали воззвание без него, и потом примириться - но я уж не хотел упустить из рук этого горячо желанного случая.

Недели две-три после моего письма я получил от него пакет. Раскрываю бумага с траурным ободком... Смотрю - это половина погребального приглашения, разосланного 2 мая 1852 года. В ответ на его письмо из Турина я ему его послал - и приписал: "Письмо ваше тронуло меня, я никогда не сомневался в добром сердце вашем..." На этом-то листе он написал, что просит у меня свиданья, и давал новый адрес и прибавлял: "II ne sagit pas dargent"116.