Бегущий обернулся и ударил по верховому из пистолета. Лошадь шарахнулась, из ноздрей вылетел грудной храп; она пятилась и, взмахивая мордой, дёргала поводом руку седока — мешала целиться. Карамышев ухватился за верх забора, подпрыгнул и перекинул через него тело. Конник встал на стременах, распалённо крича своим:

— Р-ррежь их из пулемёта!

Семён Кириллович в чувстве бьющего со всех сторон набата услышал себя, как чужого:

— Не стреля-а-ать!!! Люди сдаются!

Он потянул Изильбаева книзу, повалил и сам лёг рядом. Делегаты подняли руки. К ним бросились и стали снимать кобуры, обшаривать одежду.

Верховой, бранившийся и глядевший туда и сюда, нашёл калитку. За забором, недалеко от того места, где через него перескочил Карамышев, чернел дверным проёмом сарай.

— Ага-ааа!!! — закричал со сладкой яростью верховой, и вслед за ним почему-то решили: офицер не побежал дальше, а затаился в постройке.

Подъехали ещё конные, но первый замахал рукой:

— Назад — постреляет сука!

Пешие, низко пригибаясь, окружили строение; то, что они делали, было им жгуче интересно… Сарай стоял щелястый, без половины крыши. Над ним меж облаков проблескивали звёзды.

Спешившийся предводитель прокричал с отдаления:

— На сда-а-чу — выходи-ии!!

Подождав, картинно вытянул руку с револьвером и, целя в дверной проём, выстрелил три раза. Сарай стали обвально расстреливать со всех сторон, пули учащённо-жадно садили в дерево, будто кто-то многорукий неистово забавлялся колотушками.

Потом предводитель подозвал одного из своих и почему-то шёпотом, на ухо, отдал ему приказание. Тот вёртко пополз к сараю, зашвырнул в него гранату и, вжавшись в снег, прикрыл голову руками. После взрыва от постройки потекли дым и пыль, тёмные клубы сверху медленно оседали внутрь.

К сараю кинулись переполненные нетерпением — но обнаружили там лишь размётанный мусор и нечистоты.

Семён Кириллович добивался у предрика: что делается? Тот, с видом вконец заверченного тяготами, изнемогающе обнял инженера:

— Это не наши!

Лабинцов понял так, что «не наши» относится к конникам и к тем, кто был у пулемёта, и означает: красные, но не местные.

— Зачем на башкир таким враждебным образом? — спросил он, смягчая гнев.

Председатель с жалобой и досадой выдохнул ему в лицо:

— Ну как? ну как? Мы их от расправы уводим!

Подъезжали розвальни, запряжённые парой коньков, что заинели от кусачего мороза. В санях стоял, расставив ноги, возчик в тулупе, приземисто-прочный, как тумба, держал ременные пахучие вожжи. Подоспели ещё розвальни и ещё. Предрика, размахивая руками, приказывал башкирам «садиться». Поселковые с увлечённым видом подталкивали их к саням, потом человек пять завалилось в задние. Над передней парой лошадок взвился и разрывно щёлкнул махорчатый кнут, полозья круто вычертили полукруг на снегу — Семёна Кирилловича, застигнутого разворотом, чуть не сшибло запрягом.

Сани одни за другими уносились по заулку. Лабинцов спохватился, что нигде не стреляют, и перенял заспешившего было прочь председателя:

— Что — белые? Отбиты?

Тот не стоял на месте, глядя мимо и показывая, что его ждёт неотложное:

— Есть такое дело! — он побежал и смешался с уходившими поселковыми.

Поутру Лабинцов шёл в совет в состоянии мучительного умственного нытья. События ночи возбуждали саднящий пессимизм, будто Семён Кириллович заглядывал в сырой и тёмный ход. То, что довелось вскоре узнать, представило ему окружающую среду в образе взбаламученной стихии, где путаются кривые пути чужих соображений и поступков, чьи истоки пугают.

Оказалось, что таинственное стало завариваться в ночь первого визита делегации. Предрика и другие большевики, словно в посёлке стоял враг, конспиративно встретились в здании школы. Затем они отправились на телеграф, но не по улице, а дворами, перелезая через заборы. Позже об этом будут рассказывать с сурово и отчаянно загорающимися глазами: «Башкирская охрана могла патрулировать…» Охрана же в это время безмятежно почивала.

Коммунисты передали телеграфом в оренбургский губком всё, что знали о делегации и её планах. В губкоме помнили, как Баймак принял посланных за золотом, и двадцать минут аппарат молчал. Но вот лента побежала: «Всякое формирование автономного Башкурдистана является контрреволюционной националистической бандой. Появившийся в Оренбурге башкирский совет целиком арестован как безоговорочно контрреволюционный. Завтра получите приказ номер пять».

В губернском центре решили отложить вопрос о драгоценном металле — ввиду намечающегося подарочка: согласия Баймака с башкирами.

При телеграфисте по очереди дежурили поселковые большевики, пока не поступил обещанный приказ — «беспощадно бороться с зелёнознамёнными беломусульманскими бандами». В заключение аппарат отстучал: «…заслуга в обезвреживании будет высоко оценена». Это было то самое яблоко, что соблазняло предрика, обременённого заботой: как, не отдав золота, отвести карающую десницу.