При Николае Первом важной фигурой на поприще, о котором речь, стал граф Бенкендорф, предложивший ещё основательнее следить за состоянием общества, поощряя доносы, перлюстрируя частные письма. Царь сделал его руководителем преобразованного ведомства, которое было названо 3-м отделением Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Бенкендорф отличился тем, что поставил под пристальное наблюдение печать, литературу, образование, ужесточил цензуру. Его правой рукой стал Дубельт, по чьему личному приказу был установлен тайный надзор за Пушкиным, Некрасовым и другими литераторами.

Не жалея денег на охранительные меры, сделав, кстати, небогатого Дубельта весьма состоятельным господином, Николай Первый настолько верил в возможности полиции, что одного из её чиновников назначил профессором Харьковского университета. Император посчитал нужным покончить с традицией Петра Первого, запретив российским студентам учиться за границей.

А как пройти мимо такого эпизода, добавляющего ещё одну чёрточку к портрету царя Николая? Лев Толстой пишет, как царь распорядился перевести несколько тысяч государственных крестьян в свои удельные, и об этом сообщила газета. Монарх тут же велел отдать редактора в солдаты. Служба же, богатая розгами и мордобоем, длилась двадцать пять лет.

Заговорив о солдатчине, упомянем, что Николай Первый ввёл для евреев натуральную рекрутскую повинность: в солдаты забирали еврейских детей, начиная с восьми-девятилетнего возраста. Герцен в «Былом и думах» описывает встречу в ненастный холодный день с толпой этих новобранцев, о которых командовавший ими офицер сказал: «Сначала было их велели гнать в Пермь, да вышла перемена — гоним в Казань (выделено Герценом)… беда и только, треть оставили на дороге (и офицер показал пальцем в землю). Половина не дойдёт до назначения, — прибавил он».

Герцен передаёт свои впечатления:

«Привели малюток и построили в правильный фронт. Это было одно из самых ужасных зрелищ, которые я видал — бедные, бедные дети! Мальчики двенадцати, тринадцати ещё кое-как держались, но малютки восьми, десяти лет… Ни одна чёрная кисть не вызовет такого ужаса на холст.

Бледные, изнурённые, с испуганным видом, стояли они в неловких толстых солдатских шинелях с стоячим воротником, обращая какой-то беспомощный, жалостный взгляд на гарнизонных солдат, грубо равнявших их; белые губы, синие круги под глазами показывали лихорадку или озноб. И эти больные дети без ухода, без ласки, обдуваемые ветром, который беспрепятственно дует с Ледовитого океана, шли в могилу».

Автор «Былого и дум», рассказавший и о многом ещё, характерном для тридцатилетнего правления этого монарха, замечает:

«Какие чудовищные преступления безвестно схоронены в архивах злодейского, безнравственного царствования Николая! Мы к ним привыкли, они делались обыденно, делались как ни в чём не бывало, никем не замеченные, потерянные за страшной далью, беззвучно заморенные в немых канцелярских омутах или задержанные полицейской цензурой».

К этим словам весьма идёт эпитафия, которой отозвался на смерть царя Тютчев — а он был не только поэтом, но и государственным деятелем. Эпитафию переписывали тайком, и начиналась она строкой: «Не Богу не служил ты, не России …»

Совсем с иными чувствами восприняли кончину Николая Первого, монарха, который доверял лишь двоим людям — Бенкендорфу и прусскому послу фон Рохову, — в Германии. Берлинские газеты писали: «Умер наш император». [23]

Унаследовавший трон Александр Второй, вспоминает фрейлина его супруги, дочь Тютчева Анна Аксакова, «смотрел на русское платье как на неуместное проявление вольнолюбия». Среди многого, что осталось в литературе о его правлении, приметим: принижение, «оказёнивание» православия оборачивалось тем, что в конце шестидесятых, начале семидесятых годов (XIX век) сокращалось число приходов, в некоторых сёлах закрывались церкви.

Сын этого монарха Александр Третий «не усмотрел тревожного омертвления в состоянии православной церкви, не дал импульса к оживлению церковного организма, не протянул помощи униженным сельским священникам в их бедственном положении, оставил церковь — а с ней и народное православие — в тяжёлом кризисе, хотя ещё не всем ясном тогда» (Солженицын).

Но ведь и то сказать: почему он должен был поступить иначе? Любя заявлять о своей «истой русскости», он, ещё будучи наследником, вступил в Копенгагене под руководством датского короля, будущего тестя, в масонское Всемирное братство.

Датский король позднее заботился о ложе мартинистов «Звезда и крест», открытой в Петергофе уже с соизволения Николая Второго. Царя приняли в ложу, и для него вызывали дух его отца. Об увлечении Николая Второго спиритизмом написано достаточно; напомним только, что вызывание духов, занятия магией осуждаются православием как тяжкий грех.

Зато какую последовательность явили Гольштейн-Готторпы в гонениях на старообрядчество, сохранявшее силу веры, укоренённость в национальное! Лесков в «Соборянах» описывает, что — в просвещённом девятнадцатом веке — доводилось выносить старообрядцам, которых тщились принудить к отречению от веры. О событии в царствование Александра Второго рассказывает Гиляровский: когда войска и полиция стали врываться в скит, старообрядцы, запершись в особой избе, сожгли себя, как их единоверцы во времена Аввакума.